Александр Боровский - Как-то раз Зевксис с Паррасием… Современное искусство: практические наблюдения

Как мне представляется, в этой серии нет, условно говоря, естественно-научного подхода, что называется «Koloritgeschichte». Художник погружен в оптическое, но за этим не стоит экспериментальных, заранее поставленных задач. Задачи сугубо образные. Мне кажется, они – в новом балансе зрительного и умозрительного. Белый и черный в чистом, эталонном качестве в колористике картин-пейзажей не присутствуют, они пульсируют, вспыхивают (белый) и гаснут (черный) в сознании, в «цветном мозге» (выражение А. Кирцовой). Поэтому в одной из картин художник использует прием – мощную диагональ, пересекающую поле холста. Этот луч выполнен в другой фактуре – готовой серебряной краской. Притом поверх всего медленно разворачивающегося благородства эманаций серого! Думаю, как опосредованный след ослепительно белого, вспышки в сознании!

Данное произведение (пейзаж «Серая шкала-3») представляется мне важным в контексте дальнейшего развития художника. До этого основные серии – горизонтально вытянутые парные прямоугольники – аккумулировали «энергии широкого охвата» (М. Матюшин). В последней по времени – серия «Дыры» – ситуация меняется. Вместо прямоугольников – квадрат в квадрате. Получается система рам с широкими полями, внутренний, единственно цельный, квадрат играет роль отверстия – «дыры». Живописные поля каждой рамы решают свою задачу: на теплохолодность, на тональные растяжки, на фактурную контрастность. При этом они обеспечивают процесс последовательного высветления: «дыра» – эманация некоего неопознанного (метафизического?) света. Все это имеет мироощущенческую подоплеку.

В «Справочнике» цвето-тональные линейки – ступени обеспечивали медленное восхождение над горизонтом. В уже упоминавшемся пейзаже «Серая шкала-3» «энергии широкого охвата» были сфокусированы в мощном диагональном луче. В «Дырах» они направлены вовне пространства картины, куда-то в глубь мироздания. Цветовые рамы, как ракетные ступени, дают зрительному импульсу соответствующую силу, разбег, потребный для прорыва. В Космос? В иные измерения? В глубины спиритуального?

Думаю, стоит присматриваться к неторопливой эволюции искусства Кирцовой. Особенно в наше время больших упрощений.

Цвет историчен – это утверждает Джон Гэйдж, имея в виду некую обусловленность цветовидения состоянием науки и общественных представлений о природе цвета. Конечно, он впрямую зависит от состояния contemporary art. Цвет историчен и в других аспектах. Боюсь, общественно-политическом. Конечно, экзистенциальном. Как там у Бродского: «…Я был в Риме. Был залит светом. / Так, как только может мечтать обломок! / На сетчатке моей – золотой пятак. / Хватит на всю длину потемок». Пафос редукции, охвативший многие процессы и художественной, и общественной жизни, как-то разбивается об усилия одинокого художника, методично отстраивающего систему своего авторизованного цветоустройства. Надолго отстраивающего. На всю длину потемок.

Сколько себя помню, Андрей Пахомов – уж такой график, всем графикам график, – коренной, потомственный, упертый. Даже нарисованный правильно, крепко, как бы без отрыва грифеля от листа. Видите, мне нравится прием лексического повтора. Как эту стилистическую фигуру использовал Абрам Эфрос! Любо-дорого смотреть, как он долбит в одну точку, пригвождая, скажем, Г. Нарбута к искусству книги и не давая оглянуться на другие жанры: «Он книжник, он книжная личинка; книга его родина, книга его прихлопнула, в ней он жил, и другого облика для Божьего мира у него не было. В этом смысле он прямо-таки гофманическое существо; он был одержим книжными недугами; у него кровь была смешана с типографской краской; он пропах запахом наборных, печатных и переплетных; каждый его рисунок всегда вызывает в нас ощущение новой книги, только что оттиснутой и сброшюрованной, зеркально чистой и свежепахнущей». Можно и в пахомовском случае начать с подобного зачина: сын великого графика, рисовальщика, литографа и книжника, профессора кафедры графики и руководителя персональной мастерской, родившийся, как другие с серебряной ложкой во рту, – в графитовой колыбельке. Естественно, чтобы рисовать, учиться рисунку и книжному и литографскому делу, а потом самому учить, профессорствовать, вести мастерскую, иллюстрировать книжки, выпускать ежегодно в жизнь новый графический народец, – весь в типографской краске и с грифельной пылью на щеках. Все так – и об отце, Алексее Федоровиче Пахомове, академике, создателе ленинградской графической школы, авторе произведений, которые давно уже классичны. И о сыне, Андрее Алексеевиче, много лет – как атлант какой-нибудь питерский эркер – поддерживающем эту самую школу.

И все не так.

Касательно Алексея Федоровича: не от хорошей жизни он сосредоточился на графике, – он, со второй половины 1920-х в течение десятилетия лидировавший в своем чрезвычайно плотном по наличию живописных талантов поколении. Конечно, в графике он выразил и воспроизвел себя, она была ему верной женой и плодом этого союза стали уникальные пахомовские дети, отцовство которых узнается с первого взгляда – будь это крепкие головастые довоенные детсадовцы и пионеры, истонченные блокадные дети или задумчивые медлительные крестьянские подростки из толстовской «Азбуки». А вот какие сны ему снились из живописного далека? Оправдывался ли он в мыслях перед отставленной в силу железной необходимости – несовместимости с тогдашней художественной жизнью – живописью? Конечно, живопись была более требовательной, рисковой, нетерпимой, могла погубить и разорить, пустить по миру – особенно в те-то приснопамятные времена, – жалел ли он о так и не пережитых драмах? Никто не ответит. Вот и с Андреем Пахомовым возникают вопросы – как ни нагнетал я лексические повторы, укореняющие его на его законном почетном графическом месте, что-то было не так. Место его было, как уже говорилось, атлантово – поддерживать эркер или там балкон, то бишь графическую школу и традицию. Человек ответственный, серьезный, закрытый, то есть не привыкший жаловаться, что устал, – он так и стоял годами. И стоит, хотя давно заметил – эркер-балкон прохудился. Нет, внешне вроде ничего, но поперечные балки сгнили – ногой не наступишь. Не выдержат, проломятся. Значит, декорация? Видимость служения? Внешняя форма, без возможности опереться, подышать свежим воздухом? Да, но бросишь, отойдешь в сторону – тут уж и сама декорация обрушится. Кому-нибудь на голову. Как это бывает с нашими питерскими балконами. Так что терпел. Пока… Но тут самое время поговорить об этой самой заядлой графической традиции. А там и о графике вообще – о возможностях и пределах ее бытования в современном арт-мире.