Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 10

За снежными вершинами вставало солнце. Небо на востоке из светлозелёного стало розовато-жёлтым. Горы будто светились в поднимающемся откуда-то из-за них ослепительном сиянии. Там, на восточных склонах, уже начался день, а на западных ещё лежали синие ночные тени.

Матвей Иванович надел лыжи и вскинул на плечи рюкзак. Кулуар двинулся за ним. Они дошли вместе до спуска, начинавшегося за лагерем. Матвей Иванович воткнул палки в снег.

- Ты здесь за старшего останешься. Понятно? Ну, прощай! - Он прижал голову Кулуара к себе и поворошил ему шерсть на загривке. Пёс замер от непривычной ласки.

Когда ate Кулуар попытался и дальше идти за хозяином, Матвей Иванович обернулся и спокойно, но сурово сказал:

- Домой!…

Кулуар остановился и, не двигаясь, долго смотрел, как фигура Матвея Ивановича мелькала внизу между деревьями.

Уже солнце вышло из-за гор, а пёс всё стоял, напряжённо вглядываясь в то место, где в последний раз показался Матвей Иванович. Что-то зашуршало в лесу. Это снег осыпался с, пихты. Кулуар равнодушна посмотрел, повернулся и неторопливо затрусил к дому.

Не взглянув на окоченевшего Джи, который трясся всем телом и, жалобно взвизгивая, пытался открыть дверь, Кулуар улёгся на крыльце. Брыська тоже страдала от холода и мрачно сидела рядом, подобрав хвост и втянув голову. Она вспоминала нанесённые ей обиды.

Солнце поднялось выше и стало пригревать. В лагере, да и во всём этом ослепительно ярком мире - светлоголубом небе, сверкающих снегами безмолвных горах - было тихо. Чуть доносилось лишь бормотанье реки, да время от времени с крыши падали в снег растопленные солнцем капли. Кап… Кап-кап…

Обманутая тишиной, вылезла откуда-то из снега мышь-полёвка. Быстро прокатившись по искрящемуся насту, она юркнула в другую дырку и исчезла. Брыська вся напружинилась. Но не поймаешь, где там!…

И опять бормочет река, лёгкий, тёплый ветер тихонько шумит в ветвях деревьев, капли падают с крыши. Вытянув к солнцу морду и прикрыв глаза белыми ресницами, неподвижно стоит согревшийся Джи, дремлют на крыльце Кулуар и Брыська. Тихо…

После полудня где-то вдалеке родился сперва негромкий гул. Потом, разрастаясь, он заполнил долину. Что-то рушилось, грохотало, тряслась земля. Кулуар вскочил. Брыська, Джи и он долго смотрели в ту сторону, откуда доносился непонятный и грозный шум. Над перевалом через боковой хребет поднялось облако снежной пыли: где-то за хребтом сошла лавина.

Когда всё затихло, на крыльце делать было уже нечего. Кулуар открыл дверь, за ним торопливо протиснулись Джи и Брыська, и все направились к своим обеденным приборам. Меньше чем в полчаса всё было кончено. Кое-что осталось только в брыськиной миске, но Кулуар в два глотка уничтожил остатки, несмотря на яростное шипенье Брыськи.

Потоптавшись в своём углу над пустым корытцем, Джи завалился на подстилку и лежал с раздутым животом, время от времени блаженно похрюкивая. Скоро он заснул. Да и что, собственно, оставалось делать?

Последствия такого легкомыслия сказались на следующий день: к полудню все отчаянно проголодались.

Обследовав по привычке брыськину миску и убедившись, что она так же пуста, как и его собственная, Кулуар решительно выбежал на улицу. За ним потянулись Брыська и поросёнок. Кулуар направился к кладовке, постоял у закрытых дверей, вдыхая запахи съестного, и, вдруг что-то сообразив, побежал к занесённой снегом столовой. Найдя место, где повар обычно оставлял для него и других собак лагеря кости, Кулуар начал разрывать снег. Сперва дело двигалось быстро, но потом снег пошёл плотный и слежавшийся. К тому же, как только яма становилась глубокой, стенки её обваливались и всё надо было начинать сначала.

Усталый и ещё более голодный, пёс прекратил наконец свою бессмысленную работу, улёгся на крыльце и попытался заснуть. Но и это ему не удалось. Во-первых, он был голоден, а во-вторых, случилась неприятность с Джи. Возвращаясь от столовой к дому, он завяз в рыхлом, слегка подтаявшем на солнце снегу. Острые его копытца судорожно месили снег, но грузное туловище оставалось на месте. Барахтаясь в снегу, Джи орал так, будто его резали.

Кулуар некоторое время с интересом следил за поросёнком, потом встал, прошёл через весь лагерь и начал подниматься по склону к тому месту, где они с Плечко ставили капканы на волков. Он вспомнил, что там, в низкорослом, перекрученном ветрами березняке, обычно кормились горные индейки.

Зарываясь в снег, осторожно, как волк, Кулуар подползал к кустам, ничего не видя, на запах. Вдруг он увидел птиц и бросился вперёд. Но было уже поздно. Вся стая с треском поднялась в воздух. Разочарованным и немного удивлённым взглядом он проводил улетающих индеек.

Уже вечерело и слегка подмораживало. Джи, выбравшийся из снега, одиноко жался у двери. Брыськи вблизи не было. Цепочка её следов протянулась от веранды столовой к душевому павильону, затем к зданию клуба. Здесь ей удалось через неприкрытую форточку влезть в мансардное помещение, где летом находился медпункт лагеря. В медпункте приятно пахло валерьянкой, и к запаху её примешивались другие медицинские ароматы. Брыське повезло. На полу за пустым аптечным шкафом она нашла корочку сыра, превратившуюся в камень. Обшарив все углы и ничего больше не найдя, она спустилась вниз и, брезгливо отряхивая лапы от снега, направилась к норе мыши-полёвки. Совершенно не похожая на прежнюю ленивую Брыську, она просидела здесь до вечера, терпеливая, насторожённая, готовая к прыжку. Но полёвка так и не показалась…

Кулуару было тоскливо. Какое-то непонятное беспокойство овладело им. Он сбегал в тому месту, где расстался с Матвеем Ивановичем. Еле видимый оплывший след от лыж уходил вниз по склону, и от снега уже ничем не пахло.

Вернувшись, Кулуар поднялся на задние лапы и заглянул в окно комнаты. Там было темно и тихо. Смутно белели подушки на койках, да белая печка выступала из мрака.

Ночь уже наступила. Из-за перевала вылезла большая жёлтая луна. Тёмный лес, сбегая со склонов, будто приблизился к лагерю, обступил его со всех сторон. Голодно и одиноко было Кулуару.

И вдруг он сел, вытянул морду к луне, и из его горла вырвались странные, жалобные звуки:

- Уа-уу… уау-у!…

Потом он долго возился на крыльце, всё не мог успокоиться. Вставал, в чему-то прислушивался и снова ложился. В конце концов замёрз и, открыв дверь, отправился в переднюю к Джи и Брыське. Они тоже не спали. Печка давно уже остыла, и в передней было немногим теплее, чем на крыльце. Джи стонал и время от времени перекатывал по полу своё корытце. Брыська забралась на стол, в темноте её глаза светились зелёным, голодным блеском.