Журнал «Пионер» - Пионер, 1939 № 11

- Ну, что, - спрашиваю, - передал писульку мою?

- Передал, только ответа нет, не приходил еще. Должно, к вечеру будет.

К вечеру захожу, опять не приходил еще. Сторож утешает:

- Ответит. Это он, должно быть, в уезд уехал.

А мне это плохая утеха. Я уж три дня ничего не ел, еле ноги таскаю. А, знаете, когда еще духом падешь, тут уж и все тело в расстройстве. И вот, как кляча какая, дотащился я до трека, сел на зеленую скамейку и думаю:

«Вот и сил уж не стало. Если и работу дадут, какой я работник? Уж не лучше ли сразу в Терек, чтоб не мучиться зря?»

А вечер удивительный, тихий, солнце за горы заходит, небо над горами синее, и Терек шумит, гремит камешками. На треке народ гуляет, веселый народ. А у меня тоска. Прямо хоть плачь!

И вот подходит ко мне рабочий из железнодорожных мастерских, знакомый немножко. Я с ним раза два разговаривал, когда в мастерские ходил наниматься. Садится он рядом со мной и начинает разговор про прекрасную погоду, про воздух шикарный. Как нарочно! Вроде как издевается надо мной. Я терпел, терпел и не вытерпел.

- Да как тебе, - говорю, - не стыдно?! Нашел над кем издеваться!

И от обиды заскрежетал зубами и заплакал. Он схватил меня за плечи:

- Чего ты?… Ну, извини, если обидел… Только и мне, брат, обидно.

- А тебе-то, - говорю, - чего на меня обижаться? Что я тебе сделал?

- А вот чего, - говорит. - Скажи по совести: служишь в охранке, продаешь нашего брата рабочего?

Я рот разинул. От злости у меня и слезы сразу высохли, и я чуть не хватил его кулаком по башке.

- Да что ты, - говорю, - ошалел?

- Так зачем же, - говорит, - ты со шпиками путаешься?

- С какими шпиками?

- А вот с каким тебя Миронов встретил. С телеграфистом-то. Это он для видимости так наряжается, то землемером, то телеграфистом, чтоб вас, дураков, охмурять.

- Как?! - говорю. - Эта мразь! Да я его и знать не знаю! Он в духане ко мне прицепился. Я ему морду хотел набить, а теперь уже набью, как увижу, непременно! Из-за него-то, значит, и меня Миронов за подлеца счел и ничего не ответил.

- Нет, - говорит, - это не потому он тебе не ответил. Вставай, пойдем.

И повел он меня в конец города, к себе на квартиру. Квартира у него во дворе была, у сарая, так, избенка из камней огорожена, глиной и мелом помазана, сырая, низкая, тесная. В квартире стол, кровать-самоделка, два табурета; жена и трое ребят. Приходим. Он сейчас же:

- Ну-ка, Авдотьюшка, собери нам поужинать.

Авдотьюшка - молодая, красивая, приветливая женщина - забегала, засуетилась, самовар поставила, огурцов, помидоров, кукурузы пареной, лепешек на стол навалила, лампу зажгла. Поужинали мы, хозяин говорит:

- Ну, вот что, пока поживи у меня. Спать - хочешь тут на полу, а хочешь - чулан у нас есть - в чулане. А денька через два я тебя на работу устрою. А сейчас извини, друг, некогда.

Надел картуз и ушел куда-то. Ребята скоро заснули, и остались мы сидеть вдвоем с Авдотьюшкой. Она чулок вяжет и расспрашивает, кто я такой и откуда, а я ей рассказываю. И так хорошо у меня на душе, как будто я с сестрой родной или с матерью своей разговариваю. С таким она сочувствием ко мне, с такой лаской…

Рассказал я ей все и говорю:

- Вот одно мне только до того обидно, что господин Миронов меня за прохвоста принял и на письмо мне не ответил.

А она:

- Что вы? Какой же он господин! Он такой же рабочий человек, как мы с вами. А не ответил он по-другому.

И вдруг заморгала, заморгала и по щекам слезы потекли.

- Его ведь арестовали, - говорит.

- Как так?

- Очень просто.

И она рассказала мне про него. Он, оказывается, тайком от полиции большие дела во Владикавказе делал. Собрания, массовки устраивал. Под видом прогулки к ингушам, к осетинам в аулы ходил и разъяснял им насчет царя, богачей, помещиков. Статьи в защиту рабочих писал. Его выследили и арестовали вчера. И вчера же, часа за два до ареста, прибежал он к ним, к Авдотьюшке с мужем, и говорит мужу:

- Есть тут один человек, вот письмо от него получил. Поговори с ним, разузнай: если это не шпик, а действительно человек в несчастье, возьми его к себе, а потом мы его пристроим куда-нибудь.

Авдотьюшка рассказывает, слезы утирает, жалко ей Миронова. И мне его жалко, а все-таки на сердце у меня ликование. Уж поймете ли вы меня? Ведь я

пропадал один на чужой стороне, без всякой надежды, ведь только и оставалось разбежаться да в Терек, и вдруг такие люди, такое участие! А кто я им? Никто. Да ведь это - счастье! И как жить-то хочется, когда знаешь, что рядом с тобой живут такие люди, как Миронов, как эта Авдотьюшка, как муж ее! Ввек не забуду я этого вечера!…

Ну, хорошо. Вскорости я на работу устроился, а Миронова, слышал я, в Томск увезли «а очную ставку с кем-то. Месяца через три подработал я деньжонок, подарил Авдотьюшке за привет и за хлопоты пеструю шаль, ребятишкам конфет, и опять меня мечта взманила, и я укатил в Батум.

А Миронова с тех пор так и не видел и ничего о нем не слыхал.

- И все? - спросил кто-то рассказчика.

- Нет, не все еще. Слушайте дальше. О всех своих скитаниях я уж не стану вам рассказывать. Я и в Турцию, и в Румынию плавал, и на фронте был во время этой империалистической бойни. Потом революция началась; я и думаю:

«Эге, вот оно самое главное, самое нужное-то дело закручивается».

И с фронта прямо в гражданскую войну. Ни одного дня на печке не сидел, все воевал. А как утихомирилось - на заводах работал. И все нет-нет да и вспомню про Миронова:

«Где-то он теперь? Поди, в «Известиях» или в «Правде» работает. Вот бы встретить его и отблагодарить как следует». Читаю газеты, а все нет, не попадается мне его фамилия.

«А, может, - думаю, - и не дожил он до революции. Укатали его жандармы, и пропал он где-нибудь на каторге».

Только вот что мне было удивительно: Сергей Миронович Киров - на иной портрет его глянешь, хоть и не совсем, а все-таки чем-то похож был на журналиста Миронова. Ну, да ведь у хороших и умных людей всегда в лице есть что-то общее: выражение глаз и лица очень сходное. Вы замечали? Вот у писателей - смотришь на портреты - у всех есть что-то схожее.

Ну, вот, в 1934 году работал я мастером на одном заводе под Ленинградом. Хорошо работал завод, а потом пошел какой-то ералаш. В чем дело? И понять невозможно. Все как будто стараются, дело делают, а все простои и недовыработка. Если бы завод небольшой был, все это в куче, сразу бы видно было, а тут такая махина - чорт голову сломит!

Только должен вам сказать, спервоначалу-то я ничего этого не замечал, потому что у меня нрав такой: увлекусь чем-нибудь, уткнусь в работу, и все мне трын-трава, как в шорах хожу, ничего другого не вижу. А меня как раз перевели в другой цех, куда я давно просился. Работа мне нравилась, вот я и действую. А, знаете, когда дело спорится, думается, и везде так, во всем заводе.