Журнал «Пионер» - Пионер, 1939 № 11

Тут вышла такая история. Выстроили нам новую столовую, огромную, светлую. Войдешь, душа радуется. На полу линолеум, на столах скатерти, цветы в горшках, на окнах занавески тюлевые, на дверях драпировки, радио играет. Красота! Хоть балы устраивай!

А сядешь за стол, принесут тебе за твои деньги такую бурду, да в ней еще мочало плавает, а то и еще что похлеще. Ну, прямо издевательство какое-то! Наешься этой бурды - и сам себе противен, будто ты свинья какая!

«Ну, да ведь, - думаешь, - может, там заминка какая с продовольствием. Не нарочно же это. Значит, потерпеть надо».

И терпишь, конечно.

Раз во время обеденного перерыва стою я в цехе, вытираю руки паклей, а у окна стоит один инженер, молодой еще. Странный такой, неразговорчивый и вроде как обиженный чем-то. С начальством он не ладил, уж очень язык у него был язвительный, скажет, как ужалит, но его терпели, потому что работник-то он хороший был. Одевался просто, от рабочего не отличишь. Руки всегда в масле: не охотник он был в конторе сидеть, больше по заводу ходил и все в машинах ковырялся.

- Ну, что ж, - говорю, - Александр Иваныч, обедать, что ль, пойдем?

- Нет, - говорит, - я уж тут как-нибудь…

И вынимает из кармана булку и кусок колбасы.

- А в столовую-то что же? Вы хоть бы, - говорю, - чайку там выпили.

- Нет, - говорит, - там уж очень мышами пахнет.

Я удивляюсь:

- Какими мышами?

А он стоит, грустно смотрит в окно и ест булку с колбасой.

Прихожу в столовую, сажусь за стол, принюхиваюсь - никакими мышами не пахнет, пахнет краской да кислыми щами из кухни. Сижу, верчу талоны в руках, жду, когда обед подадут, и смотрю кругом. Со стенки портрет Сергея Мироновича весело так улыбается, а народ за столом сидит хмурый! И вдруг что-то не по себе мне стало. А тут еще слышу за спиной за соседним столом разговор и смех. Кто-то балагурит:

- Ну, вот и я выудил мочало! Начинай сказку сначала.

- А за мочало кого же теперь благодарить? - спрашивает этот балагур-то.

Я так весь и передернулся. Чувствую: это уж насмешка и ух какая ядовитая!

У нас, видите ли, как производственное совещание, так главный инженер и еще один, Лаврентьев из парткома, говорят, говорят, а кончат свою речь непременно про столовую: «Вот, товарищи, как заботится о вас Сергей Миронович! Как вы ему должны быть благодарны-то!…»

И меня всегда это немного коробило, двусмысленность какая-то получалась. И вот тут, когда я услышал эти насмешки, и думаю: «А ну как народ и в самом деле все эти безобразия припишет Сергею Мироновичу? А что он, что ль, мочало в щи кладет? Он всей душой к нам, вон какую столовую-то нам воздвиг, а уж это наша вина, если мы такие хоромы в свинарник превращаем».

И вдруг я тут понял, про каких мышей говорил Александр Иваныч: не про мышей, а про воров он это говорил, про подлецов всяких.

«Вот оно что!» - думаю.

Со злости и обедать не стал, какой уж тут обед, вернул талоны в кассу и ушел. Стал на работу и работать уж неохота, все из рук валится. Пришел домой, поужинал. Газету почитать да спать бы лечь, а у меня тоска.

Жена спрашивает:

- Что такое?

А я не разговариваю с ней и на нее-то уж без толку злюсь. Потом оделся, вышел на улицу и пошел к Александру Иванычу. Он дома был и очень удивился, когда я зашел к нему. До этого я никогда у него не бывал. Сидит он с женой за столом. Жена книжку читает, а он что-то чертит. Я сел, говорю ему:

- Зашел к вам душу отвести.

И все ему рассказываю про наши безобразия, а он все с усмешкой и в откровенный разговор со мной не вступает, а все:

- Вот как?… Вы это заметили?…

И вижу я вроде как озлоблен он на весь белый свет, ни во что хорошее не верит, уходит в свою скорлупу и насмешечками от людей прикрывается. Не понравилось это мне. У меня, знаете, нрав такой - жить - так жить во-всю, открыто; не нравится что - борись. А это уж не жизнь, а мука.

Ну, я ему рассказываю, возмущаюсь; он слушал, слушал и вдруг искренно так и вроде как с болью:

- Да что вы, Павел Васильевич, первый день, что ли, на заводе и раньше-то ничего этого не видели?

- Не видел, - говорю, - честно признаюсь. А вот вы-то видели, а почему же вы молчали?

Он рукой махнул.

- Сто раз говорил, да слушать не хотят.

- Кто не хочет? - кричу. - Да как они смеют не слушать, когда это на пользу делу?

А он серьезно и грустно мне говорит:

- Эх, Павел Васильевич, хоть и седые у вас волосы, а вы еще юноша, и я вам очень завидую. Давайте лучше чай пить.

Вскочил и сам на стол чашки ставит, это чтоб виду не подать, что у него кипит все внутри. За чаем-то я узнал от него, что он уже не раз и с главным инженером ругался и в партком ходил, доказывал, что надо увеличить нагрузку на машины, много дельного предлагал и все без толку. Потом уж он плюнул на все и занялся каким-то изобретением, ни на кого и ни на что уж не рассчитывая, а, так сказать, ради науки.

Меня, знаете, ужас объял. Это у нас-то, в нашей стране, так человек унывает! Ну, молод он, конечно, не закален еще, нет сноровки бороться. Ну, а все-таки!… И жалко мне его!…

Иду я от него по поселку уж поздней ночью. Зима была, бело кругом, тихо, луна светит.

«Эх, - думаю, - красота-то какая! Жить бы да жить».

И уж глупые проекты в голове сочиняю, как бы это всех подлецов извести, чтоб во всем мире одни только хорошие люди жили!

Сейчас-то смешно, а тогда-то я всерьез это думал. Дома лег спать, а не спится, кручусь, скриплю кроватью, встану, закурю, похожу по комнате. Жена серчает:

- Чего колобродишь? Вот неугомонный!…

Я опять на кровать, и опять не спится. Уж очень обидно мне за Сергея Мироновича. Ведь он из-за нас себя не жалеет. А какие-то там негодяи вон что делают. Конечно, трудно очернить такого человека, как Сергей Миронович. Да зачем это и делать-то? Дело-то уж очень нехорошее, зловредное. И кто это старается?

На другой день мне уж и на работу неохота идти. Ну, я честно работаю, да что толку, если кто-то все на заводе пытается не в ту сторону повернуть! Дело-то, вижу, не в том, чтобы на своем только ставке честно работать, а в чем-то поглавнее. Вот до этого главного-то и надо докопаться.

Помните, я вам вначале про Сережу Кострикова рассказывал, так вот слова-то его про самое главное на всю жизнь мне в память врезались, хоть сам-то я многое без толку делал. Думаю:

«Жив не буду, а докопаюсь я до этого самого главного».

И наутро прямо в партком, рассказываю, какие у нас настроения на заводе.

- Я, - говорю, - чувствую, чутьем чую, что тут кто-то действует не без злого умысла.

- Ну, это, - говорят, - доказать еще надо. Мало ли что ты чувствуешь.

- Да я уверен, - говорю.

- Ну, это - тоже не доказательство.

Так я и ушел ни с чем. А немного погодя мне уже и житья на заводе не стало - придирки, выговоры. На производственном совещании заговорю, администраторы наши смеются, руками машут: «Ну, дескать, завел свою ахинею!» Прямо за дурачка считают. И уж мои товарищи-то, рабочие, тоже от меня сторонятся. Вроде как надоел я им хуже горькой редьки. Я злюсь, конечно Сам не свой. У меня уж и работа из рук валится, потому о другом все думаю. И вот сделал я оплошку, пустяковую в сущности, вызывают меня в контору и говорят: