КОСМОПОЛИС

Комплекс был мозговым центром фирмы. Именно туда я и позвонил со своей пустой угрозой. Я знал, что они интерпретируют мои слова как особые знания бывшего сотрудника и скорее соберут информацию о таковых. Для меня этого было достаточно. Я называл им их собственные имена, даже девичьи фамилии матерей некоторых во время великолепных словесных выпадов, в деталях описывая все обычные мероприятия. Я был в их мозгах, установив контакт. Мне не пришлось нести эту ношу в одиночку.

Я тащил письменный стол по тротуару, через аллею и вверх по ступенькам. Дело требовало подготовки. Мне понадобилось два дня чтобы совершить задуманное.

Я никогда не чувствовал разницу между ребенком и взрослым, мальчиком и мужчиной, потому что никогда сознанием не был ребенком и чувствовал себя таким как всегда.

Я писал ему письма после того, как меня выпустили, но перестал, из-за того, как жалко это выглядело. Так же, я знал, что в моей жизни должно быть что-то жалкое, но заставил себя прервать связь. Результат был не в том, чтобы он увидел эти письма. Он конечно же их не видел. Зато видел я. В этом и был результат для меня - писать их и видеть. Так что представьте, насколько я был удивлен, что мне не пришлось выслеживать и преследовать его. Хотя мне все равно не удалось бы это сделать. Я был бы подавлен противоречащими силами внутри меня - заслуживает он смерти или нет.

Что бы я не говорил им по телефону и насколько быстро они бы не собрали информацию, как они могли выследить где и как я живу?

У меня нет ни настенных ни наручных часов. Теперь я думаю о времени по-другому. Я думаю о своем личном временном диапазоне, вместо всех этих многочисленных номеров, обозначающих время на земле, число звезд, беспорядочные световые года, возраст вселенной и все такое.

Мир должен значить что-то. Что-то недоступное. Но нет ничего недоступного. Мои короткие дни превратились в световые годы. Поэтому мне приходится делать вид, что я кто-то. Поэтому, делая записи на этих бумагах, я чувствовал себя никем. Не знаю, возможно все это написал не я, а тот, на кого я так хочу быть похож.

Я все еще постоянно хожу в банк, чтобы смотреть на последние доллары, оставшиеся на моем счету. Я делаю это по психологическим причинам, чтобы знать - у меня есть деньги в официальном учреждении. И потому, что у банкоматов есть особая, для меня, харизматичность.

Я пишу в этом дневнике, когда мертвец лежит в десяти футах от меня. Интересно. В двенадцати футах.

Они сказали, что у меня проблема со стандартами и перевели меня на валюты с низкой стоимостью. Я стал мелким техническим элементом фирмы, технической единицей. Для них я был рядовым рабочим. И я принял это. Потом они меня уволили, безо всяких уведомлений. Я принял и это.

Возбужденное состояние и сильное смущение - симптомы моей болезни. Она известна на Гаити и в Восточной Африке. Буквальный перевод названия означает "сумасшедшие вспышки гнева". В мире сейчас всем делятся, так почему я не могу поделится с миром и своей болезнью?

Я не читал книги для удовольствия, даже в детстве. Чтение никогда не было для меня приятным. Понимайте это как хотите. Я слишком много думаю о самом себе, изучаю себя. Меня от этого тошнит. Но это все, что мне интересно. Ничего больше. Мое, так называемое, эго - маленький запутанный клубочек, который, скорее всего, не так и отличается от вашего, но в то же время, я могу с уверенностью сказать, что оно не дремлет, чуть ли не лопаясь от важности, все время переживая грандиозные поражения и победы.

Еще у меня пачка сигарет в руке. Я хочу чувствовать себя писателем со своей сигаретой. Если не считать то, что я вне игры, их больше нет, а на пачке остались капельки слюны, которые я уже слизал, пытаясь почувствовать дыхание мертвеца, наполненное вкусом сигар, выкуренных им неделю назад в Лондоне.

В течение всего дня я все больше убеждался, что не смогу этого сделать. Но сделал. Теперь мне осталось вспомнить зачем.

Я думал, что проведу столько лет, сколько потребуется, чтобы написать книгу из десяти тысяч страниц, и в ваших руках была бы литература просыпающейся и угасающей жизни, вместе со снами, проблесками воспоминаний, вредными привычками, грязными тайнами, всем, что окружает меня в мире, шумом улицы, но впервые, сейчас, в эту минуту, я осознаю, что никакие слова в мире не опишут то, что я чувствовал в тот ужасный момент, когда спустил курок и наблюдал, как падает тело.

Так скажите, стоит ли мне рассказывать что-то еще?

Машина пересекла улицу и доехала до Вестсайда, сбавив скорость, когда проскочила на красный свет, разгоняя толпу пешеходов.

Голос Торвала доложил об аварии на водопроводной магистрали вверх по улице.

Эрик увидел помощников Торвала, по одному с каждой стороны машины, шагающих в точно высчитанном ритме и одетых в одинаковую одежду: темный пиджак, серые штаны и водолазка.

На одном из мониторов показывали, как гейзер с грязной водой бьет из дыры в земле. Это ему понравилось. На других экранах показывали движение денег. Цифры скользили по горизонтали, а гистограммы - вверх и вниз. Он знал: там есть вещи, которые никто не заметит, система, скрытая в самой природе, скачок в графическом языке, находящийся за пределами стандартных моделей технического анализа и предсказывающий даже тайные схемы своих же последователей. Должен быть какой-то способ, чтобы объяснить поведение иены.

Он был голоден, почти умирал от голода. Бывали дни, когда ему все время хотелось есть, разговаривать с лицами людей и жить в мясной вселенной. Он отвел взгляд от компьютерных экранов и посмотрел на улицу. Они находились в алмазном квартале. Он опустил стекло окна, выходящего на улицу, кишащую торговлей.

Почти над каждым магазином висели мониторы с изображениями драгоценностей, а покупатели высматривали для себя швейцарские часы по обеим сторонам улицы, проскальзывая между инкассаторскими машинами и фургонами с частной охраной, и завтракали в кошерных забегаловках.

Машина ползла со скоростью гусеницы.

Хасиды в сюртуках и высоких фетровых шляпах стояли около дверей, о чем-то разговаривая: мужчины, в очках без оправ и с белыми бородами, свободные от шума улицы. Сотни миллионов долларов каждый день двигались за этими стенами, в такой старомодной форме, что Эрик даже не знал как о них думать. Они были твердыми, блестящими, граненными. Они были всем, что Эрик оставил в прошлом или никогда и не встречал: отполированные и трехмерные. Люди надевали их и они сверкали, снимали, когда шли спать или заниматься сексом, или надевали, чтобы заниматься сексом, а может чтобы умереть. Люди носили их даже мертвыми, находясь уже под землей.

Хасиды направлялись вверх по улице. Молодые носили темные костюмы и важные фетровые шляпы, их лица были бледными и пустыми. Это были люди, которые видели только друг друга, подумал Эрик, когда они исчезали за витринами магазинов или спускались в метро. Он знал, что торговцы и огранщики находились в задних комнатах. Ему стало интересно, заключаются ли все еще сделки с рукопожатиями и благославлениями на идише. На этой улице он чувствовал Нижний Истсайд 1920-х годов и заполненные алмазами города в Европе до второй мировой, как Амстердам и Антверпен. Он немного разбирался в истории.