216512_B61BA_yamburg_e_a_pedagogicheskiy_dekameron

В тот год День здоровья был объявлен в начале ноября, в ка­нун революционного праздника. Понятно, что бабье лето, опти­мальное для такого рода мероприятия, было безвозвратно по­теряно. Но отказаться от светлой педагогической идеи? Ни за что! В напряженной дискуссии с директором был выработан компромисс. С ночевкой мне разрешено было вывести лишь старшеклассников — для предварительной разбивки лагеря, подготовки кострища и других работ, обеспечивавших прове­дение соревнований. Вся школа должна была прибыть на поля­ну на следующий день. Не ведая ни тени сомнений, я отважно взял в поход восемьдесят старшеклассников, а для педагогиче­ской поддержки — начинающую пионерскую вожатую восем­надцати лет от роду. Недавнему экспедиционному волку море было по колено. Но нам предстояло столкнуться с иной стихией средней полосы.

В тот день шел мокрый снег. Смеркалось даже по выходе из школы, а к моменту прибытия группы на поляну сбора было уже темно. Громким командным голосом я распорядился ста­вить палатки и разжигать костер, но, похоже, мало кто собирался исполнять приказ. Большая часть группы растворилась в темно­те, прячась под деревьями от дождя со снегом. И лишь специ­фические звуки, исходящие от стеклотары, свидетельствовали о том, что народ принялся согреваться старым дедовским спо­собом. А чего же следовало ожидать, если горе-руководитель заранее не распределил обязанности: не назначил костровых, ответственных за установку палаток, не проверил укладку рюк­заков и т. п. К чему эти «мелочи жизни»? В археологических экспедициях и дальних походах, через которые я прошел в сту­денческие годы, никого ни о чем не приходилось просить, тем более приказывать, каждый знал свои обязанности, а выполнив их, немедленно приходил на помощь остальным. Но там были взрослые, опытные люди, а здесь...

С трудом сколотив группу энтузиастов, я принялся устанав­ливать палатки и разжигать костер под проливным дождем. На­кормив незадачливых туристов горячей кашей, к часу ночи мы с пионерской вожатой загнали их спать. В пять часов утра она растолкала обессилевшего руководителя и сообщила, что на­род покидает лагерь и направляется к железнодорожной стан­ции. Что было вполне естественно, поскольку под утро прекра­тили действовать искусственные источники согревания, приня­тые накануне. Пулей вылетев из палатки, едва успев набросить на плечи эффектную кожаную комиссарскую куртку, я построил лагерь и произнес пламенную речь, суть которой сводилась к тому, что непростительно проявлять трусость и пасовать перед трудностями. В ответ получил вполне заслуженную реакцию. Один из старшеклассников вышел вперед и задумчиво изрек: «Лучше один раз быть трусом, чем десять лет инвалидом. Вы как хотите, а мы пошли». Нет, не все предали своего учителя, с ним остался его любимый 10 «А», где он был классным руко­водителем. Они-то и успели подготовить поляну для туристиче­ского слета. Спрашивается, зачем было тащить в поход осталь­ных, плохо знакомых и малоуправляемых учащихся? Неудав­шиеся туристы, растянувшись, как французы во время исхода из Москвы, медленно и печально брели к станции.

Тем временем на это битое педагогическое поле уже вступа­ла вся школа во главе с директором. С ног до головы оглядев педагога с подмоченной, в прямом и переносном смысле, репу­тацией, она отреагировала мудро: «Только не говорите, что это последний поход в вашей жизни». И оказалась права. В тот день я не удостоился даже выговора.

Как я прослыл махровым антисемитом

(комедия положений)

Людям старшего поколения нет необходимости объяснять, сколь много в нашей прошлой жизни значил пресловутый пятый пункт. Молодежи стоит напомнить, что за пятой графой в анке­те скрывалась национальность. В единой дружной семье совет­ских народов все нации и народности были, разумеется, равны, но, как справедливо заметил еще Оруэлл, некоторые были рав­нее других. Пятый пункт мог открыть или, в зависимости от на­циональной принадлежности, закрыть путь в науку, искусство, влиял на допуск к информации, гарантировал или сдерживал карьерный рост. О да, он тогда значил для успеха в жизни чело­века несравненно больше, нежели членство в партии. Если даже Б. Пастернак, по свидетельству современников, доходя в отве­тах на вопросы анкеты до пятого пункта, немедленно запинался и отвечал смущенно: «Национальность?.. Словом, неправиль­ная».

Поэтому пожилые люди, испытавшие на себе все прелести такого пролетарского интернационализма, склонны фиксиро­вать внимание на унизительных ограничениях, явная причина которых никогда не произносилась вслух. Она постоянно не­гласно подразумевалась, как теми, кто озвучивал отказ, напри­мер в приеме на интересную работу, ссылаясь на отсутствие ва­кансий, так и теми, кто его смиренно принимал, заведомо зная, что вакансия, конечно, есть, но не про нашу честь. На мой взгляд, жертвы той советской дискриминации не вполне правы в своих оценках. И дело не только в том, что открытая межна­циональная вражда, пролившая потоки крови, оказалась на­много страшнее по своим чудовищным проявлениям, нежели фальшивое и лицемерное единство. Рискую заметить, что в об­ществе, в котором процветает ложь и фарисейство, где главным условием успеха и благополучия является полная покорность властям и обязательное публичное участие в аморальных акци­ях, карьерные и прочие ограничения благотворно влияют на личность. Лишают избыточных иллюзий, гасят чрезмерное тщеславие, уберегают от того состояния души руководителя, которое М. Е. Салтыков-Щедрин именовал административным ражем. Другими словами, как пелось в известном фильме «Айболит-66»: «Это очень хорошо, что пока нам плохо». В спра­ведливости этой утешительной мысли мне довелось убедиться в самом начале директорской карьеры.

Образование всегда было пятым колесом в телеге Советско­го государства. (Четвертым — сельское хозяйство.) Не космос, не оборонка, не госбезопасность, сферы, где должны были работать люди, облеченные особым доверием, а всего-навсего обучение детей. Поэтому в образовательной отрасли допускались опреде­ленные кадровые послабления: должности руководителей школ тогда часто занимали способные люди «неправильной» нацио­нальности. Осознавая всю шаткость своего положения, они, вне зависимости от личных убеждений, в идеологических вопросах обязаны были быть святее папы римского. (Неукоснительно выполнять все предписания, безоговорочно воспроизводить поло­женные ритуальные формы жизни и т. п.)

В один из дней я, тогда молодой, перспективный директор, был приглашен для беседы в высокую партийную инстанцию. С тяжелым сердцем ехал я в казенный дом на площади, по до­роге напряженно перебирая в памяти все свои вольные и не­вольные прегрешения. Но прием оказался неожиданно радуш­ным. Рослый функционер с открытым лицом секретаря райкома из хрестоматийного советского фильма улыбнулся и затряс мою ладонь в энергичном партийном рукопожатии. Несколько об­щих вопросов о делах в школе, ответы на которые были выслу­шаны с неподдельным вниманием. А затем его лицо приобрело выражение особой значительности. «Вам, молодому руководи­телю, оказана невиданная честь, — он выдержал паузу. — Есть мнение, что вы уже дозрели до того, чтобы в числе известных педагогов подписать новый почин партии в области образова­ния». В ту же минуту я содрогнулся от сделанного предложения и судорожно стал искать предлог, дабы обоснованно, не нажи­вая себе и школе могучих врагов, уклониться от такой чести. На размышление было отведено меньше минуты — пауза, когда хозяин кабинета мог любоваться моим замешательством, отно­ся его к состоянию потрясения, вызванного оказанным высоким доверием. Для молодых здесь необходимо сделать еще одно пояснение. В те годы партия для поддержания народного энту­зиазма периодически выдвигала разные почины, содержавшие не столько новые идеи, отвечавшие меняющимся задачам раз­вития страны, сколько звонкие бессодержательные лозунги, ре­ализовать которые на деле не представлялось никакой возмож­ности. Например: «Каждого школьника научить учиться, жить и работать по-коммунистически!» Изготавливались подобные документы на идеологической кухне ЦК КПСС, но представлялись они широкой общественности как плод размышлений и зов сердца самого народа в лице его лучших представителей: известных ученых, знатных рабочих, именитых деятелей культу­ры. Подпись под почином, опубликованным в «Правде», свиде­тельствовала о неограниченном кредите доверия власти, от­крывала возможности для стремительного карьерного роста. Между тем к началу семидесятых в стране, порядком уставшей от демагогии и фальши официальной пропаганды, к починам уже сложилось ироническое и раздраженное отношение. Пред­писанная необходимость откликнуться на почин оформлением бессмысленных стендов и плакатов, тоннами пустых отчетов действовала на нервы, вызывала досаду за бездарно растра­ченное время, которого всегда не хватало на решение действи­тельно важных, насущных вопросов. Люди, поставившие свою подпись под подобным документом, выглядели либо идеологи­чески зомбированными глупцами, либо циниками и бесприн­ципными карьеристами. Страшно не хотелось пополнять их список. И я, наконец, решился: