Олег Жиганков - Римский Лабиринт

— А тебе не показалось странным… — он не закончил свою мысль, и его слова словно зависли, спрятались в окружающей их темноте.

— Что? — Анна как будто почувствовала опасность.

— Хранитель, — осторожно сказал Адриан, негромко, будто боясь, что человек в чёрном и вправду как-то услышит своё имя. — Тебе он никого не напомнил?

Она вздрогнула.

— Что ты? — спросил Адриан, обнимая её. — Ты как будто чего-то испугалась?

— Винченцо, — прошептала она. — Ты хочешь сказать, что Винченцо и… тот страшный человек, они…

— Они, безусловно, родственно связаны, — закончил за неё Адриан.

— Ты что-то знаешь об этом? — прошептала Анна.

— Мне кажется, что я теперь знаю, кто его мать.

— И кто же это? — взволнованно спросила Анна. Ей самой показалось странным, что её ещё может что-то в этом мире беспокоить. Ведь она никогда не увидит уже ни Винченцо, ни его мать, кем бы она ни была. И все же её это почему-то трогало, беспокоило. Как будто жизнь её не заканчивалась вот-вот, и из этой всепоглощающей темноты можно было выбраться. Но с каждым часом, с каждой минутой неизбежность становилась болезненно очевидней.

— Похоже, что сам Винченцо действительно не знает, кем приходится ему баронесса, — осторожно сказал Адриан.

— Баронесса? Баронесса — его мать?

Адриан ничего не сказал, но тишина безошибочно дала Анне понять, что он в это верит.

— Но как это может быть? — не верилось ей.

— Не знаю, — задумчиво сказал он. — Но я видел баронессу не раз, и теперь почти уверен, что Винченцо — её родной сын. Мне всегда почему-то так казалось — настолько они похожи. Я даже задумывался над тем, сколь сильно воспитание и пример влияют на человека. Но не до такой же степени.

— Может, ты прав насчёт баронессы, — неуверенно произнесла Анна. — И всё равно остаётся непонятным, зачем вся эта история с подкидышем? А верить в то, что этот страшный человек является… отцом Винченцо, я не хочу. Предпочитаю оставить эту тему открытой.

— Согласен, — примирительно ответил Адриан. — Тем более что проверить нам возможности не представится.

Она прижалась к нему ближе. У неё как-то по-особенному болела, кружилась голова — то ли от голода и жажды, то ли от хождения кругами. Такого рода хождение каким-то образом действительно влияло на работу её мозга. Перед ней чаще и чаще, и не во сне, а когда они просто сидели или даже шли, стали возникать из темноты явственные зрительные образы. Она вспомнила, будто увидела своими глазами, как танцевал в их маленькой московской квартирке Толян. Сердце у неё в тот миг сжалось — ей стало так жаль его, будто что-то с ним случилось. Как он будет без неё? Как будет без неё мама?

Сны её тоже сделались осязаемыми и такими странными, что Анна прилагала теперь немало усилий к тому, чтобы не думать о них и сосредотачиваться на счёте шагов. Сны приносили ей теперь странное отдохновение, но и тревожили её. В этих снах она непременно летала. И в этих снах непременно был яркий свет. Вот этим утром, или вечером, или днём, она проснулась — и вдруг поняла, что может летать. Всё её тело наполнилось силой, налилось светом. Она знала, что может улететь из этого мрака, улететь к свету, который теперь зовёт её. Она знала, что её не сможет удержать даже подземелье. И она тотчас взмыла вверх, в темноту, и со страхом и радостью, переполненная счастьем и надеждой, летела и летела, пока не вырвалась на поверхность, к ослепительно яркому свету. И тогда она уже ничего не видела — только свет вокруг неё и в ней самой. Ей казалось, что она часть этого света, этих осязаемых золотых его снопов! В эти минуты ей было так же хорошо, как тогда, на катке…

И подобный сон снился ей уже не раз. Но потом она вдруг вспоминала, что Адриан остался там, во мраке, заживо погребённый в большую могилу под названием «Лабиринт», и на неё обрушивался страх и угрызения совести. Как она могла бросить его? Как могла не подумать о нём! Где его теперь искать? Неужели возвращаться в это страшное подземелье? Её терзали муки совести и страх одновременно. От этой страшной комбинации она начинала проваливаться вниз, в темноту, и снова просыпалась, но теперь уже не могла летать. А потом ей снова снилось, что она пошла, потом легко побежала и, оттолкнувшись, полетела. И снова Свет, и снова страх, и снова пробуждение. Она рассказала о своих снах Адриану и добавила:

— Очень хочу в следующем сне, если такой будет, сразу вспомнить о тебе и полететь к Свету вместе с тобой. Я каждый раз говорю себе об этом и каждый раз забываю о тебе и улетаю. Неужели я такая бессовестная, а? — она погладила его по голове.

— Я когда-нибудь благодарил тебя за то, что ты пошла со мною? — задал он встречный вопрос.

— А ты и правда мне за это благодарен? — спросила Анна, и её тихий голос дрогнул.

Он обнял её и прижал к себе.

— Я страшно зол на тебя, Анна… Я страшно, страшно зол. Ты могла бы быть сейчас где-нибудь в роскошном особняке, вместе с Винченцо, возможно. Ты могла бы — могла бы — улететь. А ты тут гниёшь вместе со мной… — он не смог закончить того, что хотел ещё сказать, — не стало голоса.

— А вдруг однажды я и вправду вспомню о тебе, когда смогу летать? — мечтала она. — Я тогда улечу с тобой. Мы улетим и никогда уже не вернёмся сюда.

— Давай, — согласился он. — Давай улетим отсюда. Но, боюсь, сон этот про то, что прямо отсюда душа твоя улетит к небу. А моя душа, в лучшем случае, просто истлеет здесь. В худшем — будет вечно жариться на огне.

— Я не это имела в виду… То есть сон совсем не о том, — запротестовала Анна. — К тому же, — сказала она уже более примирительно, — это всего лишь сон.

Ей стало нестерпимо жаль его. Теперь она могла по-настоящему оценить всю утончённость той смертельной пытки, которой подверг их Хранитель. Осторожно, чтобы не напугать его, Анна прикоснулась ладонью к его колючей щеке. В этой кромешной тьме её руки развили способность видеть вещи. Погладив его небритую щёку, проведя ладонью по высокому лбу, прикрытым векам, прикоснувшись пальцами к тонкому носу, почувствовав каждую морщину, она вдруг отчётливо увидела его — таким и не таким, как она видела его раньше. Она только теперь по-настоящему разглядела, как он был красив! В нём не было той кричащей, почти болезненной красоты, которая отличала Винченцо. Ей казалось, что, трогая лицо, она прикасалась к его измученной, но прекрасной душе. Анна приподнялась, встала на колени и расцеловала это лицо губами, ставшими её третьим глазом, глазом любви. В то время как её два глаза были бессильны, она всё равно видела его — человека, с которым хотела бы прожить всю жизнь. И она проживёт её с ним, пусть даже такую короткую. Он был её возлюбленным — возлюбленным до смерти, до очень скорой смерти!