Павел Мариковский - По Семиречью

Я успеваю прижать ее палкой к земле. С неприязнью вижу ее глаза с продолговатыми, как у кошки, зрачками и короткий хвост. Сомнений нет, это ядовитый щитомордник.

Что же с собакой? Будто чувствуя, что дела далеко не так уж хороши, она с виноватым видом, такая необычно смирная и тихая, прилегла возле вещей; быстро помахивая коротеньким хвостиком, взглянула на меня и отвела глаза в сторону.

— Возможно, — будто говорил ее взгляд, — мне несдобровать, хозяин. Но как я могла отказать себе в удовольствии понюхать норку?

Что же я замешкался? Скорее за полевую сумку! Там в пробирке марганцовка. Сперва надо выдавить яд. К счастью, из ранки выделяется несколько капелек крови. Раствор марганцовки не нравится собаке. Она хрипит, старается выплюнуть противное питье. С укором смотрит на меня, отворачивается, обижается. С большим трудом я вливаю в рот две кружки лекарства.

Теперь придется дневать. Бедный мой четвероногий друг! Неужели это его последнее путешествие? Тогда мне будет не до каньонов Чарына.

Морда собаки пухнет с каждой минутой. Скоро голова спаниеля становится необычной, напоминая бульдожью. Отечность очень сильна. От легкого нажатия пальцем на месте опухоли остается заметная ямка. Собака притихла. Иногда встанет, вяло подберется к реке, попьет воду и, возвратившись на место, почти падает на землю.

Я давно заметил, что спаниели всегда целиком полагаются на обоняние и никогда не смотрят перед собой. Всюду нос. Он первый информатор. Но для знакомства со змеями, как видно, нос никуда не годится.

Проходит томительный час, два. Опухоль как будто не увеличивается. Потом медленно стала спадать.

Я вспоминаю о единственной банке мясных консервов, вскрываю ее, предлагаю мясо собаке. Она не прочь полакомиться угощением. Вскоре банка пуста, аккуратно вылизана. Теперь у Зорьки появилась собственная посуда. Я спокоен. Собака будет жить!

Вечером, когда я с удовольствием забрался в постель, надо мной закружилось какое-то совсем необычное крупное насекомое. Но сачок был далеко, а наша встреча слишком кратковременна.

Еще два-три раза подлетало ко мне таинственное насекомое, и я горько сетовал, что не выбрался из-под полога, не вооружился сачком, терпением и надеждой. Так я и не узнал, кто это, но твердо уверен, что не бабочка-ночница, не аскалаф [9] Аскалаф относится к отряду сетчатокрылых, родствен златоглазке. Внешне, особенно в полете, он походит немного на бабочку. не жук и, конечно, не стрекоза или богомол.

Ночью мешала спать река. Уж очень она шумна и говорлива. Сквозь сон все время чудилось, будто она вышла из берегов, волны подступили к моим ногам, надо скорее вставать, собирать вещи, устраиваться повыше. В темноте, протягивая руку, ощупываю голову собаки. Опухоль заметно уменьшилась, но все еще держится. Потом забываюсь сном, а когда просыпаюсь, вижу розовые скалы, освещенные лучами солнца, сквозь шум реки слышу заливистое пение соловья.

А Зорька? Толстомордая, несуразная, она ждет не дождется, когда я выпущу ее из плена полога. Мчится к кустам и опять вынюхивает все норки и щелочки. Все забыла. Вот неугомонная!

— Ну, что же, — говорю я сам себе, — пора и в путь. Сегодня по-настоящему первый день путешествия вдоль каньонов Чарына.

Благодаря технике мир стал для человека меньше. Мне же предстоит самое примитивное передвижение по земле — пешком, и поэтому каньоны Чарына должны показаться большим миром.

Путь начат. Поглядывая на нависшие над рекой скалы, на синее небо с орлами, на прибрежные заросли деревьев, я ищу насекомых.

Утром по камням скользят насекомые — чешуйчатницы. Но едва краешек солнца выглядывает из-за скал, как все они исчезают. Да так основательно, что их не найти. Даже под камнями. По ничтожным щелкам чешуйчатницы забираются глубоко в землю. Они любители влаги и прохлады. В трудных подземных путешествиях им помогают особо устроенные чешуйки. Очень маленькие, нежные, тонкие, в острых рубчиках, похожие на пыльцу, покрывающую крылья бабочек, они делают чешуйчатницу, кроме того, еще неуловимой. Чешуйчатница легко выскальзывает из пинцета. Для биофизиков структура чешуек была бы очень интересной, и принцип их устройства можно было бы применить в технике. Когда-нибудь пытливый человек раскроет эту маленькую загадку и обратит ее себе на пользу.

К реке подлетает синий сцелифрон (оса) и долго бродит по песчаной отмели. Эта оса лепит из глины на скалах гнезда, в ячейки складывает парализованных пауков, которыми и кормятся ее личинки. Сцелифроны всюду редки.

Синего сцелифрона не устраивала песчаная коса. Где на ней найти вязкую глину для домика? Покрутился и улетел.

Со скал в воздух взмыла громадная птица с белой шеей и темными крыльями. Описывая круги, она стала забираться в синеву неба. В бинокль я увидел белоголового сипа.

Иногда по пути встречается рощица туранги. После нее как будто из темной комнаты выглядываешь на улицу, так слепит глаза солнце.

Едва заметная тропинка тянется по небольшой забоке. Здесь все заросло караганой, терескеном и чингилем. У самой же реки — бордюр из густой туранги и лавролистного тополя. Вот и ясень — реликтовое дерево. Оно пережило катастрофические оледенения и чудом уцелело после четвертичного периода. Прошло много миллионов лет, изменились горы и климат, преображался лик земли, появлялись и исчезали различные животные и растения, а он остался все таким же и вот теперь шелестит листвой от легкого ветерка, несущегося над прохладным Чарыном. Кое-где еще видны клены, но их немного.

Справа над забокой высятся громадные скалы, и от них к реке тянутся каменистые осыпи. Они изборождены старинными тропинками, веками протоптанными горными козлами и горными баранами. Когда-то их здесь было много, пока животных не уничтожили охотники. Теперь только следы на камнях немым укором говорят о неугомонной истребительной деятельности человека, все еще подвластного древнему инстинкту охотника-добывателя.

С моей Зорькой творятся чудеса. Как всегда, она носится вокруг, забралась на каменистую осыпь, и оттуда со звоном ко мне покатилась небольшая лавина камней. Движения ей на пользу: буквально на глазах опухоль спадает, и вскоре ее морда принимает прежнее изящное и добродушно-лукавое выражение. Видимо, работа мышц и сердца вызвали усиленное выделение остатков яда из организма; быть может, кроме того, этому помогла еще и слюна, стекавшая с высунутого языка и из открытой пасти.

И все же я оставил возле рюкзака собаку одну, а сам пошел побродить по скалам.

Самое большое наказание для нее — сидеть у вещей, когда хозяин отправляется бродяжничать, и самое неприятное слово после «нельзя!» — это «на место!». Но что сделаешь?! Надо повиноваться.