Тимофей Гуженко - Океан. Выпуск четвертый

Они были похожи друг на друга и в то же время были все разные. Вон, к примеру, чистит в холодке картошку Виктор Копытько, корабельный кок, — курносый, губастый, с аккуратной челочкой. Сидит на ящике из-под галет, под очистки приспособил тазик — ни одна картофельная шкурка не упадет на палубу. Прилежный, улыбчивый, хозяйственный (повезет какой-нибудь девахе!). В камбузе у него все блестит. С ним никогда никаких хлопот, исполнителен, радушен.

А вот выглянул из своей рубки радист Ткаченко. Красив Боря Ткаченко! Густые черные брови изломаны, как крыло чайки, карие мерцающие глаза, густые ресницы, нос с хищной горбинкой — от такого лица трудно оторваться. Вспыльчив, обидчив хуже девушки. Самолюбив, как дьявол. Дело свое делает уверенно-небрежно, хватает все с полуслова, но нет в нем той требовательной усидчивости, которая необходима радисту. С ним еще придется повозиться, в трудную минуту могут подвести нервы.

Вон нацелил на берег бинокль сигнальщик Слава Лысых. С виду посмотришь — спокойное скуластое лицо, юношеские прыщи еще держатся кое-где, бриться начал, видно, недавно. Ох, не просто было с тобой, Слава, не просто! Уже в учебном отряде заслужил славу разгильдяя — нагрубил начальству, дважды сидел на гауптвахте за самоволку. Когда формировали корабельные команды, все командиры открещивались от него руками и ногами — кому охота тащить такой балласт в море? И озлобился Лысых, опустил руки, стал закоренелым разгильдяем — семь бед, один ответ. Что заставило тогда Горчакова вопреки мнению кадровиков взять его в команду? Может быть, тот взгляд, который он поймал у сбычившегося, насупленного парня — взгляд, который резанул его по сердцу своей беззащитной юношеской горечью. А может быть, вспомнил свою собственную биографию — у него ведь тоже характер не из легких.

Он не ошибся — Лысых не подвел его ни разу. На последних учениях получил благодарность от адмирала. Правда, по-прежнему был замкнут, друзей не заводил. Ничего, оттает помаленьку…

В рубку вошел Доскаль. Горчаков сразу заметил озабоченность в его взгляде.

— Морской бог гневается, — сказал он.

Горчаков взял из рук листок: передавали штормовое предупреждение. С юга шел шторм, часа через три-четыре его можно было ожидать здесь.

— Какие будут указания, Сергей Николаевич? — спросил Доскаль.

— Закрыть гидроакустическую вахту. На палубе закрепить все по-штормовому. Готовиться к переходу.

— Есть! — Доскаль торопливо затопал по палубе.

Ветер свежел. Солнце по-прежнему светило ярко, но на горизонте появились быстро бегущие бледные облака. В рубку, отдуваясь, вошел Цукадзе.

— Двигатель работает, как часы, командир, — сказал он внушительно. — Что, скоро домой?

— Не исключено, — ответил Горчаков.

— Давайте хоть с ветерком пройдем.

— Полетим, как на крыльях.

— Подтекст понял.

— Рад, что ты такой понятливый.

— Товарищ капитан-лейтенант, — Ткаченко почти ворвался в рубку, цыганские глаза его блестели от возбуждения, — семнадцатый вызывает.

«Семнадцатый» был позывной базы. Горчаков бегом спустился по ступенькам. Неужели Трибрат?..

— Двадцатый слушает…

Глуховатый голос забубнил издалека:

— В квадрате шесть замечена резиновая лодка с пассажиром. Срочно идите туда. Как поняли?..

— Вас понял. Прием.

— Выполняйте.

Щелкнула мембрана. Только легкое потрескивание слышалось в аппарате. Горчаков перевел дыхание. Ему хотелось выругаться. Идти в другой квадрат, искать булавку в стоге сена, когда надвигается шторм. Что они там, прогноза не знают? Но уже через минуту он подавил в себе досаду. В штабе были правы. Только его крылатый корабль мог совершить этот бросок и настигнуть нарушителя. Кто же этот пассажир? Унести шлюпку в море не могло — двое суток стоит штилевая погода. Значит, нарушитель. Но почему выбрана тихоходная резиновая лодка? Расчет на бесшумность? Опытный разведчик или завербованный дилетант? Успеть бы захватить его до тех пор, пока не разыграется шторм. Вряд ли хозяева будут разыскивать нарушителей в такую погоду. А вот ему, Горчакову, придется. Придется порыскать…

Синеватая туча шла с юго-запада, заслоняя горизонт. Ветер свежел, море было измято, вода приобрела стальной блеск. Он пружинисто взбежал по трапу в рубку. Доскаль и Цукадзе уставились на него, когда он отрывисто бросил:

— Боевая тревога!

…В сумерки юноша накачал свою резиновую лодку и спустил ее на воду в крошечной скалистой бухте. Оттолкнувшись от берега, он прислушался. Было тихо, только потрескивали ранние цикады.

Все было продумано: сделаны уключины для легких алюминиевых весел, на дне уложены сухари и шоколад в целлофановом пакете, маленький пластмассовый бочонок с питьевой водой, леска, бинокль. Был даже капроновый парус, который хитроумно закреплялся на небольшой мачте.

Стало уже совсем темно, и он знал, что луны не будет. Когда греб, держа правее черного силуэта затопленной баржи, звезды высыпали на небе, и стало чуть-чуть светлее. Лодка шла легко, он удовлетворенно хмыкнул.

Если грести всю ночь, можно далеко уйти в море. А там он поставит парус. Ему представилось, как в классе читают заголовки газет: «Школьник на резиновой лодке пересек море», «По следам знаменитого Бомбара», «Саша Савчук дает интервью». Ничего, о нем еще заговорят! Он приплывет в портовый город, где живет его дядя, и, когда тот спросит, как добрался, скромно ответит: «На резиновой лодке». Это будет сенсация!

На минуту увидел расстроенное лицо матери, и ему стало не по себе. Но он тряхнул головой, прогоняя это видение. Если всегда слушать родителей, не совершишь никакого подвига. Ничего, победителей не судят. Вернется и все объяснит. Всю ночь он греб, ориентируясь по звездам, иногда отдыхал, лежа на спине. Свет маяка-мигалки уже почти не был виден. Несколько раз он замирал, когда на воду ложился белый, как бы дымящийся луч прожектора. Но луч, повиснув на мгновение, словно светящаяся ножка огромного циркуля, убегал в сторону, и опять становилось темно. Ночное море было наполнено таинственными чмокающими и шелестящими звуками. Вода слабо фосфоресцировала под веслами.

Перед самым рассветом подул слабый попутный ветерок, Саша поставил парус. Когда стало совсем светло, берега уже не было видно. Опьяняющее чувство свободы и отрешенности охватило его. Опустил руку в теплую, прозрачную воду, пошевелил пальцами. Он был один среди бесконечного штилевого простора. Повязал голову по-пиратски пестрым платком и хрипло запел. Потом съел сухарь и половину плитки шоколада, запив это несколькими глотками воды. Есть не хотелось.

Солнце подымалось все выше, становилось жарко. Он потихоньку греб, насвистывая. Представил себе, какой подымется переполох в городке. Его уже, наверное, хватились. Мать, вернувшись с ночного дежурства, уже, конечно, нашла записку, которую он засунул под цветочный горшок, выставив уголок. Она была составлена в лучших традициях романтического бегства: