Пётр Мельников - Они придут завтра

Кто же из этих стариков поведет экспедицию на Колыму? Колланах стар, не годится в каюры. Кажется, он уже глохнет, не все слышит, что говорят, сердится и кричит, размахивая жилистым кулаком. На левой длинной руке четыре пальца изуродованы в якутской борьбе. Высокий, весь из жил и мускулов, Колланах, если верить Макару, не ведал, что такое болезнь. Когда Колланах огласил первым своим криком снежную пустыню, по ней в дикие места, в гиблые рудники царь гнал декабристов. Злой царь. Сколько людей сгноил в кандалах! Как-то, когда Колланах был уже ямщиком на якутском тракте, его заставили отвезти в Вилюйск «государственного преступника». Успел разглядеть: бородка, очки и взгляд, какой взгляд! Жандарм был злее голодного волка и только орал на «сударского».

— Не поворачивай морду!

Сто лет в работе…

Древний старик вышел на воздух, посмотрел на небо, на ковш Большой Медведицы и, с ошибкой в пять минут, объявил полуночный час. Возвратившись в избу, он вынул дощечку с дырочками и переставил палочки: якутский календарь точно показал наступивший день и число.

Житейскую мудрость стариков — это золото — Сергей ценил сейчас выше всех сокровищ мира.

Путник дальних, неизведанных маршрутов, помни: знание языков и обычаев людей — самое нужное в дороге. На этом краю света, в стране призрачных сполохов северного сияния, знание языка и доброе, открытое сердце помогли Сергею Раковскому проложить тропинку в запуганные, скрытые и сумрачные души северян и найти на берегах рек богатства, какие не уместились бы даже на сказочно широкой спине злого северного духа.

А Спиридон молчит. Новый костюм ему тесен, но он не расстегивает воротника, сидит и пьет. Глаза больные, ввалились, может, пошаливает сердце? Не было бы Колланаха — давно ушел бы спать. А при нем нельзя: обругает мальчишкой, лентяем. Железный человек Колланах: говорит — слушать надо.

— Как богатые жили! Брюхо в золоте, а сердце волосатое. Скопцам траву собирал — за мешок полторы копейки платили. «На золото» мальчишкой ушел. Золото на Лене якут нашел. Олень спотыкаться стал. Посмотрел якут на копыто, а к копыту самородок примерз. Отодрал — русскому подарил.

За два рубля в месяц Колланах служил на Лене в первой купеческой конторе. Две жены, шестнадцать детей похоронил. У золота сидел, а выжили всего два сына. Да разве только у него одного так? Старатель замерзал, голодал, терпел лишения, а золото все равно не держалось в его кармане, уплывало к Второвым, Чуриным, Свенсонам, Иденцеллерам, соловьям-разбойникам, к японским и американским купцам. За иголку лисицу сиводушку драли, за чугунный котел — лисицу чернобурую драли, за фунт табаку — пять белых песцов! За фунт кирпичного чая — тридцать беличьих шкурок! Будь они прокляты!

А все вино… Напьется — и пропал человек. За бутылку водки фунт золота дает. За чашку спирта — чашку золота. Да еще оправдывается:

— Без огненной воды погибай… Совсем замерзай…

— Кикимель — отрава на махорке и купоросе. Дай бутылка, на шкурка соболя…

Выпьет — голова дурная, что дает, что берет, не понимает.

Кирпичный чай в казенке — восемь рублей. Соль — двенадцать рублей за пуд, мука — четырнадцать рублей пуд. А за белку платили 5—8 копеек. Куда смотрел царь? Куда смотрел бог? Как было жить? Якуты, эвены, чукчи, камчадалы плохо жили. Совсем плохо. Многие крепко заснули и не встали.

Колланах насупил брови, седая голова упала на грудь. «Многие крепко заснули…» Так ведь это же эпидемия, мор! Сергей где-то читал про эпидемию на стоянке Кирлярче. В юртах трупы детей, на снегу трупы голых мужчин и женщин. Мертвые лежали вперемешку с теми, в ком еще теплилась жизнь. Живой ребенок сосал грудь у мертвой матери. Кто мог помочь ему, если на всем этом безмолвном пространстве, на котором свободно разместились бы и Англия, и Франция, и Германия, вместе взятые, в ужасных условиях работали всего два врача и один фельдшер? Мор проносился по тайге и тундре как неотвратимое бедствие, как пожар, выжигавший самое ценное — мех, пищу, оленей. А нет оленя — нет и жизни в тайге и тундре.

Недобрый огонь вспыхнул в глазах Колланаха. Что вспомнил он, что возмутило его душу? Ах, если бы он запел про Павлуцкого! В те далекие времена, Сергей Раковский это хорошо запомнил, ермакова рать не вся полегла на «диком бреге Иртыша». К уцелевшим примыкали новые люди. Они не вернулись назад на Русь, а двинулись дальше, в снега Якутии, на Колыму, в тундру Чукотки, на Камчатку. Казак Иван Постник доносил в «царев приказ» из Оймякона: «У юкагирских людишек серебро есть, а где его емают, того я не ведаю. Юкагирска землица вельми людна. Индигирка река гораздо рыбна».

Кто-то пустил по Руси слухи — золота в Сибири так много, что тунгусы из него отливают пули. А соболей и чернобурых лисиц они убивают палками. Может быть, на это золото позарились казаки Павлуцкий и Алмазов, не убоявшись того, что против них сплотились уяганские и девянские роды тунгусов?

А где золото — там и кровь. С тяжелыми боями пробивался Павлуцкий к берегам Охотского моря, к устью Олы. «Тунгусы встречали нас сбруйны и ружейны, со луки и копья, в куяках и шишаках костяных и бились с нами во дни, многое время» — доносил Павлуцкий.

Побурела от крови речка. Многие коряки и чукчи полегли костьми. Погиб от рук коряков и Павлуцкий.

Обезлюдела «юкагирска землица». Из тридцати тысяч юкагиров до Советской власти дожили не более ста семидесяти.

Прежде чем сложить буйные головушки, казаки успели основать на берегу холодного моря крепости-остроги: Гижинский, Ямский, Охотский и Тауйский. «Пятьдесят девять сороков соболей — семь пластин из соболя» — такой ясак платили Тауйскому острогу приписанные к нему 1172 тунгуса. Ко двору царя Алексея Михайловича уходили обозы с «мягким золотом» — с соболем да горностаем и бобром, с выдрой да лисицей — огневкой и сиводушкой.

Да, да, — вороша в памяти давнюю старину, думал Сергей Раковский, — русские еще чуть ли не в XI веке узнали дорогу и в Сибирь, а после и к Байкалу, и к Лене, и дальше к Амуру и берегам Тихого океана.

Еще там, в Кяхте (боже, как это теперь кажется давным-давно!) Сергей с изумлением перечитывал описание пространства от Урала до Чукотки, составленное нашими далекими предками:

«Меж сих же государств российскаго и сибирский страны земли облежит камень, превысочайший зело, яко досязати ве́рхом и холмо́м до облак небесных».

Сергей устал, ему хочется крепко уснуть, а цепкая память не лает покоя, она преследует его и в дреме. Вот опять припомнил: для тех, кто по вольной воле осел в Сибири, в 1590 году из Сольвычегодска были направлены коровы, овцы и земледельческий инвентарь. Старинная хроника сохранила и такие факты: в 1637 году из Сольвычегоды, Вологды, Тотьмы и Устюга, сверх 500 семей в Сибирь «озаботились выслать 150 девиц для женитьмы холостых казаков». Раскольники, изгнанные Екатериной II в Забайкалье, снимали там урожаи (рожь — сам — 15, ячмень — сам — 18). Прижились на новых местах и овес, и просо, и гречиха. Расселились люди «в местах угожих, и крепких, и рыбных».