Пётр Мельников - Они придут завтра

К празднику соорудили арку, украсили ее еловыми ветвями, гирляндой алых флажков. К материи прикрепили портрет В. И. Ленина, во весь рост, с протянутой рукой, зовущей вперед. Над ним два красных флага. На красной материи во всю ширину арки большими буквами «Да здравствует 13-я годовщина Октября!»

Под аркой сфотографировались. Петр Михайлович, снова обросший как народоволец, без шапки, в пиджаке, стоит бравым фертом, засунув руки в карманы, Сергей Дмитриевич в малахае с опущенными ушами, в шубе, прислонился к арке. Пусть все знают — и у них тут, на этой вечно мерзлой земле, праздник как и там, на большой земле, в Москве и Ленинграде.

Приходил Сафейка, с удивлением рассматривал новых людей. С удовольствием отметил: а все же такого носа, как у Сергея нет ни у кого.

— И они читают камни? — спросил он Раковского по-якутски.

— Разумеется…

— А этот кто? — старик глазами показал на высокого человека с густыми волосами, расчесанными в пробор. Нос с горбинкой, сильная челюсть, полные губы, скуластое лицо.

— Дмитрий Владимирович Вознесенский…

— Манчук… — задумчиво обронил Сафейка.

Старатель не ошибся. Среди новичков геолог Д. В. Вознесенский как-то выделился сразу. Он открыл золотой ключ Трех медведей. Сидел на пне, задумавшись. И вдруг метрах в пятидесяти увидел трех медведей. Крышкой компаса застучал по железному совку. Звери остановились, посмотрели на людей, понюхали воздух и, не спеша, повернули в тайгу. «Ключ Трех медведей», — придя в себя, записал геолог, и это название перешло на карты. Каждый на Колыме повседневно совершал подвиги.

Голодовка на Колыме повторилась. Она застала С. Д. Раковского за приисками «Холодный», «Борискин», «Юбилейный», «Первомайский», где он с геологами продолжал разведочные работы для «Союззолото».

Беда на этот раз пришла не одна. Вместе с признаками голода появились и признаки цинги. Шумилову, Казанли и Цареградскому пришлось туго. У них расшатывались зубы, отекали ноги. Хотелось спать, спать, спать. Резко выраженное воспаление десен. Их прижигали через день. Полоскание. Санация полости рта. А Сергей Дмитриевич устоял. Кто-то распустил слух, будто Раковский спас от верной смерти Казанли, когда эвен в пути выронил больного с парт. Будто он, Сергей Дмитриевич, как потом рассказывал эвен, бросился в пургу искать и нашел астронома Казанли полузамерзшего в снегу между Оротуканом и Утиной. Однако, Раковский не помнит такого случая, чтобы он в пургу лазал по сугробам между Оротуканом и Утиной в поисках близкого человека, метавшегося в бреду и замерзавшего на Колымской планете. Кажется, такого случая не было. Но было немало других, не менее опасных. Как-то из Олы переправляли грузы на лодках. Проплыли 40—50 километров и в бухте Гертнера благополучно выгрузились. А на обратном пути застал шторм. Сергей Дмитриевич управлял парусом. В этой ситуации ничего другого не оставалось, как на волне выброситься на берег. И Цареградский, и Лунеко, и Сергей Дмитриевич ловко выпрыгнули на камни. А с Казанли… Нет, с голубоглазым Казанли такого случая не было. Может, его кто другой спас, а ему, Сергею Дмитриевичу, как самому выносливому, все это и приписали?

Первый прииск на Утиной возглавил Алехин Иван Максимович. «Сохатый», так он был прозван за атлетическую силу и добродушие, в эту зиму весь извелся, похудел и как бы еще более вытянулся. Он приезжал в Среднекан к Раковскому и, угрюмый, валился на запасную, пятую кровать, которую в зимовье держали специально для гостей. Уже тридцать старателей, распухших от голода, больных цингой, он, привязав к нарам и укутав потеплее, отправил на «большую землю». Больным Алехин мог предоставить лишь горячую воду, настоянную на стланике.

Как-то в один из таких тяжелейших дней его разбудили якуты.

— Длинный Нос где? «Борода», очки, Шумила-та, где?

— А и чем дело? Может, я…

— Худо, Иванта… худо… Якут людей возил, мясо возил, а кто платить будет?.. Пропали олешки… Все уснете…

С Алехина усталость как ледяной водой смыло. Попросил гостей обождать, никуда не уходить, а сам пустился на розыски П. М. Шумилова и С. Д. Раковского. Оба они, как только вошли в зимовье и заглянули в сумрачные и потухшие глаза каюров, поняли: случилось что-то непоправимое. Пока пили и угощались, чем могли, Сергей неторопливо, разговаривая с каюрами по-якутски, наконец разгадал надвигавшуюся беду. Оказывается, в Нагаевской бухте и Оле засели какие-то бюрократы, которые прежде чем рассчитаться на транспорт, потребовали от неграмотных каюров бумагу, договор, где бы точно указывалось за что и кому платить. Таких бумаг, естественно, ни у кого не оказалось, и бюрократы «на законном основании» никому ни одной копейки не выплатили. Тогда якуты и эвены отказались перевозить что-либо для экспедиций и «Союззолото». Создавалось безвыходное положение. Богатеи и спекулянты злорадствовали. Еще бы! Одним махом были подорваны хорошие отношения между этими русскими и местным населением, основанные на взаимном доверии и абсолютной честности друг перед другом.

«Сохатый» помрачнел, его тонкий нос и скулы обострились еще резче:

— У меня на Утиной люди на карачках передвигаются, еле языками ворочают… Как же работать в таком разе?

Времени разбираться в том, допущена ли преступная глупость или кто-то действовал преднамеренно, с явным и гнусным умыслом, не было. Требовались срочные миры. Какие же?

— Заплатить каюрам сейчас же… — предложил Раковский, — всем…

— А если прядут такие, кто ничего не перевозил? — усомнился Алехин.

— Это исключено… Уверен, таких прохиндеев среди каюров не окажется, — решительно отрезал Раковский.

Петр Михайлович согласился. Он не только выплатил якутам сполна, но и попросил прислать к нему других обиженных. Пусть прихватывают груз и едут к нему. Он оплатит все. Доверие было восстановлено.

В тот же день, в вечерние часы к П. М. Шумилову и С. Д. Раковскому на сытых откормленных оленях заявился сам Лука Васильевич Громов, хозяин стада в двадцать тысяч голов. Разоделся, как северный бог — пыжиковая шапка, расписная кухлянка, дорогие торбаза. Глаза умные, зоркие. И он за транспортные услуги получил свое. Спирта не было, угощали коньяком. Громов выпил, зачмокал губами:

— Шибко крепкий, симбир-чай…

Обещал дать оленей и наладить транспорт, пригласил к себе в гости.

— Таён-Мурун, манчук [7] Таён-Мурун, манчук… — князь-нос, умный олень… … — Громов уважительно пожал Раковскому руку, — «Борода-очки» — манчук… — с достоинством распрощался он с Шумиловым, уверенный в том, что ум и сила этого веселого крепыша — в его бороде и очках.

Стан Л. В. Громова раскинулся в пяти верстах от Среднекана. За П. М. Шумиловым и С. Д. Раковским он прислал сына. Резвые олени с ветерком доставили геологов к богатой яранге. Да, умел жить Л. В. Громов. За гостями ухаживали две хозяйские дочки-красавицы, увешанные монистами, в одеждах, отороченных соболями и чернобуркой.