Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Дом моего друга был утонченный, артистический и даже вегетарианский. В школе мой одноклассник сидел впереди меня, а жил вовсе не в вегетарианском, музыкальном или школьном мире, а в дебрях Африки и в горах Тянь-Шаня.

Я непрерывно получал от него такие записки: «Кто из членов Моссовета первый побывал за 84° северной широты?», или: «Как ты считаешь, какой был главный недостаток Пржевальского?», или: «Отрезали уши Семенову-Тянь-Шанскому или нет?» Потом выяснилось, что севернее восьмидесяти четырех градусов первым побывал Нансен, выбранный в почетные члены Моссовета за помощь голодающим русским детям в первые послереволюционные годы, и что главным недостатком Пржевальского было то, что на охоте он не знал удержу и стрелял беспрерывно, пока были патроны.

Мы оба после окончания школы не попали в вуз, и я пошел на лесопильный завод, а он сразу уехал коллектором в экспедицию. Когда он прибежал сообщить мне о том, что уезжает, он светился от счастья. Я мучительно ему завидовал, но все же решил пробиваться в вуз.

Перед отъездом мы с ним говорили только об экспедициях и вообще находились в каком-то экспедиционно-бредовом состоянии. Мне до сих пор стыдно этого, но в те дни нас дважды можно было видеть на Елагином острове, увешанных ледорубами и высотомерами. Какое ужаснейшее пижонство! Какими мы были идиотами!

Потом он уехал, а когда вернулся, его рассказы были потрясающими, с таким азартом он рассказывал. Иногда даже, пожалуй, с излишним азартом. Как-то раз в пылу рассказа за чинным семейным столом, где в числе приглашенных были и знаменитости, он, увлекшись, выругался. Отец воздел свои руки, мать зажала себе рот, мертвое молчание воцарилось над этим сверхинтеллектуальным обществом. Но это мелочь, а вот от людей я знал, что он молодец, что он в экспедиции работал как дьявол.

Через некоторое время ему снова нужно было уезжать, но он заболел. Называли разные болезни, но точно никто ничего не мог сказать. Проходил месяц за месяцем, а ему становилось все хуже. А потом стало так плохо, что он уже не мог даже сам садиться в постели. Я заходил к нему, но не часто. Трудно объяснить почему. По-видимому, я слегка завидовал ему и немного стеснялся. Может, считал неудобным навязываться. Только после я понял, как он был одинок в это время. Но выдержка у него была чудовищная. Он никогда не говорил о своей болезни.

Между тем ему становилось все хуже. Видимо, в организме шел какой-то процесс. У него вырезали часть ребер. Процесс продолжался.

Я видел его последний раз, когда он только что перенес вторую операцию. Он был румяный и бодрый.

— Ты знаешь, — сказал он, — я впервые за эти полтора года, что лежу, почувствовал, что начинаю поправляться.

Минуты через две меня заставили уйти.

Я ушел, а он ночью умер. Его жизнерадостность накануне объяснялась просто: ему сделали укол морфия. Мне до сих пор стыдно. Почему я не ходил к нему, когда ему было так плохо? Ему досталась только одна экспедиция и после этого — смерть. Но какую же выдержку он показал и какие мог бы совершить дела, если бы ему достались и следующие экспедиции!

Другой портрет из экспедиционной галереи.

Это небольшой человек с бородой и горящими, как уголья, глазами. Зимой, когда он не в экспедиции, он читает лекции. Причем свои лекции — а он читал в вузах разных городов — он читает не в крахмальном воротничке и не стоя за кафедрой. Читает он в свитере или другом костюме с экспедиционным оттенком, сидя на кафедре с трубкой в зубах.

А лекции он читает хорошо, интересно. Все, что он делает, он делает быстро, бегом. Так он пишет статьи, так написал кандидатскую и докторскую. Писал быстро, но исправлял мало, и ему это сходило, ибо он умен.

Это один из самых блестящих собеседников, которых я встретил в своей жизни. А вот печатные работы у него не такие блестящие, как его красноречие. Он их другой раз недотачивал, отчего иногда подвергался нападкам.

Начал работать он в тундре, работал с известным тундроведом, человеком умным, но тучным и медлительным. Ужиться и сработаться они не смогли. Когда начальник еще только выходил из лагеря, он уже проходил полдороги, когда начальник был на полпути, тот был уже неизвестно где. Вообще во время работы он всегда был на двести метров впереди начальника или в ста метрах позади. И когда он был нужен, его никогда не было поблизости.

После тундры он поехал в Среднюю Азию и там сделал кандидатскую, причем сделал ее буквально бегом. Потом он был на разных научных должностях в Таджикистане, но сбежал с них, ему были нужны экспедиции, вообще движение. В начале пятидесятых годов он появился на Памире.

Он много поездил по Памиру, был на Пшарте, Сарезе, Язгулеме, Бартанге, Шахдаре, в Кызылработе, на Каракуле, в Тохтамыше. В конце шестидесятых годов уехал с Памира и перешел на преподавательскую работу. Но привязан к Памиру, до сих пор ездит туда ежегодно, где бы ни работал.

Родился он в почтенной мусульманской рабочей семье. Правда, отец его, по мнению правоверных, занимался не совсем подходящим для правоверного делом: он работал на пивоваренном заводе.

Семья жила в городе, созданном Железным Хромцом, — Самарканде. Город этот переполнен знаменитыми памятниками архитектуры, здесь высится мавзолей Гур-Эмир, поднимает свой голубой купол мечеть Биби-Ханым, здесь и там стоят минареты. На эти памятники приходят и приезжают любоваться. Того, о ком я говорю, тоже влекли эти памятники, но только совсем с другой стороны: его интересовали птицы, жившие в развалинах. К Биби-Ханым он бегал не любоваться куполом, а в поисках сов и сычиков, живших под темными сводами, и старые минареты привлекали его квартировавшими там сарычами и сипами. В доме постоянно были подбитые птицы, собаки и покалеченные звери, и мальчик получил прозвище Чимчик-отар — «охотник за воробьями».

Его пристрастие к животным вызывало насмешки прохожих, нападки родных и нередко презрение сверстников. Поэтому когда он окончил среднюю школу, то прямехонько из нее двинулся в университет на кафедру зоологии, где можно было заниматься зверями и птицами, не вызывая осуждения окружающих. Здесь его еще более заразил любовью к птицам профессор зоологии, человек с горящими глазами и всклокоченными волосами. Чимчик-отар занимался птицами все студенческое время, но окончательно «заболел» ими, когда умный профессор отправил его за Мурманск поработать на птичьих базарах.

После университета — работа на кафедре со студентами, а летом маршруты, и все время птицы — на Кули-Калоне, в Зоомингских степях и т. д. Там, в Зоомингских степях, местный колхоз поселил дорогих гостей, молодых ученых, в абсолютно новом доме. А молодым ученым как раз повезло: им кроме птиц удалось поймать четырех тушканчиков Северцова. Уходя на работу, ученые и заперли их в абсолютно новой квартире. А когда вернулись, не было новой квартиры, а была развалюха. В каждом углу дома были выгрызены дыры в добрый казан величиной, и из каждой дыры смотрели большие выпуклые симпатичные глаза…