Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Мы в тот вечер за полночь болтали с ним о снежном человеке. На Памире его называют «голуб-яван». Я уже и раньше слыхал в Башгумбезе от киргизов эти рассказы о том, что на Памире встречается волосатый дикий человек, который вызывает на борьбу мужчин и крадет женщин. Но меня удивило, что Сергей Иванович относится к этому совершенно серьезно.

— Что-то в этом, может быть, и есть! — говорил он и рассказывал, что дважды, поздней осенью и в начале зимы, видел на снегу у Башгумбеза огромные следы, похожие сразу и на человеческие, и на медвежьи.

— Да ведь, верно, медведь, Сергей Иванович?

— Может быть! Может быть! А может, не он? Поздновато для медведя.

— Но ясные ли следы-то были?

— Этого не скажу. Неясные, совсем неясные. Если бы были ясные, и для меня было бы все ясно. Тут только вот то обстоятельство, что след я видел поздно, уже в начале зимы, когда медведю на Памире вроде бы надо уже залечь. Но вообще, может, надо поискать? Интересно все-таки выяснить? Совсем отрицать, может быть, рано?

— Вам виднее, Сергей Иванович, вы ведь здесь давно, — сказал я.

На следующий день мы сняли лагерь у озера и отправились дальше. Через несколько дней мы достигли долины, посреди которой стояла древняя застава, построенная еще в царские времена. Застава была, как крепость, окружена толстой глинобитной стеной. По углам стены были круглые башни с бойницами, а внутри за стеной — казармы, конюшни, кухня, столовая. У ворот — часовой. Я никогда до этого не видел заставы, и ее воинственный и романтический вид — башни, амбразуры — поразил мое воображение. Хороша была старая застава. Хотя, конечно, нынешние заставы лучше и удобнее да и расположены умнее.

У ворот заставы вдоль стены сидели какие-то мрачные, молчаливые фигуры в рваных халатах. Взгляды их были неприветливы, а перед ними стоял часовой с винтовкой наперевес. Меня поразили их лица с резкими чертами и иссиня-коричневым загаром — бесстрастные, неподвижные, мрачные. Кто они были? Во всяком случае неприятные, жесткие люди.

На дувале, над арестованными, сидела здоровенная обезьяна. Она сидела съежившись на гребне стены, греясь на холодном памирском солнышке, одетая в какую-то немыслимую кошмовую жилетку. Ей было холодно, этой обитательнице жарких тропических лесов, здесь, на холодном Памире, в далекой, отрезанной от всего мира долине, окруженной со всех сторон ледяными хребтами. А снизу, под стеной, ходили и лаяли огромные киргизские овчарки.

Часовой у ворот вызвал дежурного, дежурный вызвал начальника заставы. Начальник заставы прочитал наши пропуска и потребовал разрешения на производство работ в районе заставы. Ни о каком таком разрешении мы и не слыхали. Тогда начальник сказал, что придется мне ехать за разрешением к начальству, то есть чуть ли не за двести километров.

Я пришел в лагерь и закричал, чтобы мне седлали лошадь. Ассыл побежал за лошадью, привел и заседлал. Как только лошадь была заседлана, я вскочил в седло и собрался ехать. К этому времени я капельку поостыл и уже спокойно сказал, что начальник заставы требует разрешения на работу.

— Что нам делать? — спросил Ассыл.

— Сидеть и ждать, — сказал я. — Дай ватник.

Ассыл дал мне ватник, и я уехал. Уехал голодный и злой, без продуктов и без спального мешка. Хотя, конечно, сердиться на пограничников у меня не было никаких оснований. Это мое начальство должно было побеспокоиться и получить разрешение на работу, но, видимо, забыло это сделать.

Уже совсем смеркалось, когда я подъехал к реке и прямо погнал лошадь через реку, не зная глубины.

Нужно сказать, что это была редкая глупость. Переправляться было не обязательно. Под ударами моей камчи лошадь пошла в воду, глубже, глубже, потом поплыла. Я сначала держался в седле, потом свалился и поплыл рядом, вцепившись в гриву и в повод. К счастью, берег был уже близко, и я, мокрый, кое-как выбрался на сушу. Как я не утонул, не знаю. Ведь плавать тяжело одетым на высоте четырех тысяч метров совсем не просто. Почему лошадь не подмяла меня под себя, когда опрокинулась, выбираясь на берег, мне тоже до сих пор не ясно.

На берегу я выкинул из сумки все на траву, чтобы проверить, что намокло, что нет. В сумке, как водится в таких случаях с людьми, которым «везет», была бритва, и, конечно, я жестоко порезался.

Так я оказался на берегу реки, у края огромного кочковатого болота, тянущегося вдоль реки на много километров и имеющего ширину то два, то три километра. Я стоял на берегу совершенно мокрый, держа в поводу лошадь, перед кочками, на которые были выложены карты, документы и деньги, испачканные кровью. Сзади глубокая река, перебираться через которую назад было трудно, опасно. Передо мной широкое кочковатое болото, а за ним у подножия гор, черневших в двух-трех километрах-впереди, тропа, на которую мне нужно попасть и по которой нужно ехать вниз по долине. Никаких ориентиров — река позади, горы впереди, а между ними болото…

Вот тут, начав мелко дрожать, я остыл окончательно и понял, каких глупостей в горячке наделал. Понял я и то, что мне нельзя стоять, иначе я заработаю воспаление легких. Быстро холодало и темнело. Я свалил деньги и документы обратно в сумку и пошел. Всю эту темную и мучительно долгую ночь я шел, ведя в поводу лошадь. Иногда влезал в седло, но быстро замерзал и слезал. Дороги, вернее, тропы я так и не обнаружил. Я шел по лугам и по болотам так, чтобы горы были справа, а река слева. Чтобы не свалиться в реку, сворачивал, как только слышал шум воды, а чтоб не влезть на гору, сворачивал, как только упирался в склоны.

Так я и шел. Темно было ужасно. Луга и болота были неровные, а мочажинные болота с кочками высотой пятьдесят — семьдесят сантиметров доставляли мне особенные мучения. Много раз мне хотелось просто лечь и лежать. Но я все напоминал себе, что я начальник и что мне нужно вести себя прилично.

Даже присаживаться мне было нельзя. К утру на лужках между кочками начал похрустывать ледок.

Дорогу я обнаружил, только когда начало светать, а вскоре увидел еще одну заставу. Шел я к ней долго, и моя лошадь Кульджа пошатывалась и все норовила остановиться и даже лечь, а я тащил ее за повод и бил камчой. Никогда до этого я не думал, что у человека сил столько же, сколько и у лошади, а оказывается, даже чуточку больше.

Издали было видно у ворот заставы двух человек. В бинокль я увидел, что и на меня смотрят в бинокль. Шел я медленно, а видно на Памире очень далеко. Когда я подошел к воротам, там стояли часовой в полушубке и второй, явно командир, в шинели внакидку.

— Что случилось? — спросил командир, когда я подошел и остановился перед ним. — Вы кто?

— Я из Памирской экспедиции САГУ.