Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Но вот что интересно. Живут такие растения на Памире плохо, рост у них маленький, семян дают мало, но живут они очень долго. А вот если выкопать такой древний, скажем столетний, экземпляр терескена, пересадить в ящик, отвезти в Ташкент, где тепло, и поливать его, то происходит неожиданная история. Терескену в Ташкенте жить прекрасно, он начинает бешено расти, превращаясь за год в метровый куст, интенсивно цветет и плодоносит. А через год гибнет.

После отъезда Райковой половину августа, а затем и весь сентябрь мы непрерывно шли челночным ходом, делая геоботаническую карту уже всей территории Юго-Восточного Памира. Площадь, которую мы должны были заснять, была огромна, и мы очень торопились.

Работал я по большей части один, так уж получилось. Дело в том, что наш Карабай был парень неплохой, но какой-то фанатичный охотник. Он все время охотился, и все неудачно. У него был киргизский мултук — древнее шомпольное ружье на сошках, произведение местных ферганских мастеров. Порох для этого мултука охотники делали сами. Здесь в горах была сера, древесный уголь не составлял проблемы, а селитру как-то изготовляли из конского навоза. Такой мултук — ружье достаточно примитивное, заряжается он с дула, а воспламеняется порох зажженным фитилем через дырочку в стволе. Зажигают фитиль, высекая искру при помощи кремня и огнива. Пороху у киргизов в то время было много, а свинца мало. Поэтому одной и той же пулей обычно стреляли несколько раз. Убьют архара, вырежут сплющенную пулю из тела, подстукают ее молоточком и опять ею же зарядят ружье. А вот били эти мултуки неплохо, особенно на небольшом расстоянии.

Вот наш Карабай и охотился целые дни. И все зря, ничего у него не получалось. Пуля у него была одна, и он все боялся промазать. Когда мы ставили где-либо лагерь, то Карабай сразу исчезал на охоту. Ассылу приходилось возиться с хозяйством, «обеспечивать питательную базу», а мне приходилось в одиночку заниматься наукой. Но без Карабая обойтись мы не могли, он все знал — и дороги, и корма, и дрова. Да и мужик он был хотя и мрачноватый, но неплохой.

Кончился сентябрь, начался октябрь. Стало холодно, трава пожелтела, заморозки были каждую ночь. На окружающих хребтах было видно, как после каждого ненастного дня снег спускается все ниже и ниже. Зима здесь шла сверху, с вершин гор. В долинах снег выпадал и таял, а в горах, что повыше, уже не таял и постепенно спускался все ниже.

Мы явно опаздывали, вернее, задание нам было дано такое, что выполнить его за короткое памирское лето таким юнцам, как мы с Ассылом, было почти невозможно. А мы все шли челночным ходом: пять километров вдоль Оксу, ход на гребень хребта и опять назад до реки. Ход туда, ход сюда, описания, описания, гербарий, гербарий, карта… А травы все уже желтые, а заморозки все крепче, и снег все ниже. Только днем становится теплее и поэтому веселее.

В самом конце октября мы наткнулись на геологический лагерь Калмыковой. Вокруг хозяйки теперь толпились молодые геологи, грязные, рваные, бородатые, но красивые и зубастые.

— Кирилл! — сказала Калмыкова. — Становится холодно! Журавли строятся в треугольники. Пора и вам. Я третьего дня встретила Райкову. Она поехала в Башгумбез сворачивать работу. Что вы станете делать, если перевалы закроются? Идите прямо на Башгумбез, и сейчас же!

— Н-да! — задумчиво сказал Ассыл. — Под наш отъезд моральная база подведена. — И пошел попрошайничать насчет консервов и сухарей. — Ну вы же не повезете назад консервы, ребята! — говорил он геологам. — Не жадничайте, вы же завтра все побросаете! Отдайте лучше нам!

— Еще не могу, — сказал я Калмыковой. — Нужен еще один маршрут, тогда кончим.

Идти сейчас прямо на Башгумбез — это значило не доделать кусок нашего участка. Это значило — брак. Это значило — Кузнецов нам нос утрет. Нет, на это мы пойти не могли. И, не оставшись ночевать в гостеприимном геологическом лагере, несмотря на мольбы Ассыла подождать («Они же уходят и до черта консервов побросают!»), несмотря на позднее время, мы переправились через Оксу и пошли по ее левому берегу обратно вверх, чтобы сделать еще одно, последнее пересечение, пройти по Кутатырсаю, огромной безводной и безлюдной долине.

Все последующие дни мы опять шли челноком, пока не дошли до входа в Кутатырсай. А утром, когда проснулись, все было белым-бело. В воздухе медленно опускались не тревожимые ветром белые мухи…

Мы вошли в долину. Огромная и широкая, она пересекала крупный горный массив от Оксу до Карасу. Вот когда выйдем на Карасу, оттуда мы могли бы уже поворачивать непосредственно на Башгумбез: весь порученный нам участок был бы обследован. Справа и слева были невысокие скалистые хребтики. Впрочем, это по памирским масштабам невысокие: они превышали долину на тысячу — полторы тысячи метров, а по дну долины и по склонам все тянулись и тянулись терескеновые пустыни.

Мы шли как могли быстро: снег грозил закрыть растительность, что для нас было бы очень плохо. Вышли мы рано, только-только согрев чай и воду для лошадей. Вышли в восемь утра, а в девять снежинки уже не опускались прямо на землю, а шли косо. В десять они неслись нам навстречу над землей, а в одиннадцать весь снег, выпавший за ночь, и весь падающий снег несся нам навстречу режущими струями. Мороз был не меньше десяти градусов, ветер резал лицо, бил в глаза и залезал в каждую щелку одежды. В двенадцать же весь снег со склонов и со дна долины, вся пыль, которую можно было поднять ветру, поднялись и находились в воздухе. Навстречу нам шла густая, упругая стена снежно-пыльного воздуха. Лошади шли, наклонившись всем корпусом вперед, просто проминая себе дорогу сквозь снежный воздух.

Так мы шли целый день, целый день без остановок, большей частью пешком. Было слишком холодно в седле, а вьючных лошадей, которым из-за вьюков сопротивляться ветру было еще труднее, мы буквально тащили на себе. Губы трескались и кровоточили, пальцы посинели и не гнулись, и перетянуть вьюк, развязавшийся на ходу, было очень трудно, узлы обледенели.

Но мы все шли и шли, до самого вечера. Карабай оказался молодцом. Пройдя километров тридцать — тридцать пять, мы свернули в маленькую боковую долинку, защищенную от ветра. Здесь был ключик, обледенелый, но вода шла. Был и лужок, небольшой, но трава все же была. И на лужке было много кизяку.

Устали мы до изнеможения. Но буквально через десять минут мы с Ассылом уже развьючили лошадей, через двадцать минут стояла палатка, а через полчаса чайник, несмотря на залетавший и к нам в долинку ветер, уже шумел над пляшущим пламенем костра. Костер был загорожен от ветра всем, что у нас только было, — и вьючными ящиками, и брезентами. Лошадей, конечно, не расседлывали, а покрыв, чем могли, и выстояв, пустили на траву. Затем мы намазали лица и руки маслом, ибо они растрескались и кровоточили. А потом пили и пили чай, разливая его по кружкам, выпивали и опять ставили чайник на костер…