Адам Водницкий - Провансальский триптих

— Quo vadis, Domine ? [250] Куда идешь, Господи? ( лат. ) — не вставая, спросил я.

Он приостановился, посмотрел на меня, неопределенно махнул рукой и без единого слова пошел дальше. Я следил, как исчезает в неуютном предрассветном сумраке черная одинокая фигура, на короткое время извлеченная из небытия, чтобы сыграть роль в одном из самых трагических эпизодов истории нашего, обреченного на гибель, мира.

Рассвет пасхального воскресенья занимался румяный и свежий, будто пожаловал из иного времени, из райских садов Месопотамии, когда мир был невинен и чист и все еще было впереди. Колокольный звон плыл в воздухе, оседал на черепичные крыши и зеленую травку в саду монастыря Святого Трофима, на теплые камни Ла Рокет и чернильные водовороты в оборках пены в излучине Роны; солнце искрилось в каплях росы, в брызгах фонтана. А пахло так, как пахнет. только пасхальное утро в воспоминаниях детства.

После суматошной недели Арль с облегчением вздохнул. День обещал быть прекрасным. На площади Республики, с порога открытого настежь porte-fenêtre [251] Французское окно — широкое панорамное окно до пола ( франц. ). кабинета на втором этаже, мэр города Эрве Скьяветти (ФКП [252] Французская коммунистическая партия. ) приветствовал народ. Минуту спустя он выйдет на залитую солнцем площадь, чтобы под звуки гимна Прованса объявить об открытии фиесты, а в пять часов пополудни, стоя в своей парадной ложе, взмахнет белым платком — по этому сигналу раскроются ворота загона и на арену римского амфитеатра выбежит первый бык. Тридцать тысяч зрителей на секунду встанут со своих мест, а затем, затаив дыхание, будут следить с трибун за каждым движением матадора, каждой атакой быка, каждым этапом борьбы не на жизнь, а на смерть — осознавая или не осознавая сакральный характер зрелища. Они не знают — либо не хотят знать, — что на задах амфитеатра, перед недоступными глазам любителей корриды воротами, выстроилась вереница огромных грузовиков мясокомбината.

«Таков ход мира, и лишь хорошее могу сказать о нем» [253] Перевод Г. Адамовича и Г. Иванова. , — писал в эпической поэме «Анабасис» великий поэт Юга Мари-Рене-Огюст-Алексис Леже, известный всему миру как Сен-Жон Перс.

Ленивый весенний день, часы на ратушной башне пробили пять раз. Я сижу на террасе Café de Nuit на площади Форума, в том месте, куда ведут все пути, где сходятся важнейшие невидимые артерии города. Солнце, ташист-любитель, забавляется, сочетая на стенах синий цвет с желтым, фиолетовый с зеленым. Ветерок выдувает из трещин в камнях пыльцу, смешивает, будто в реторте алхимика, травяной вкус абсента с запахом дыма, чабреца и оливкового масла, добавляя туда же шелест молодых листочков и щебет примостившихся на бронзовой шляпе Мистраля воробьев. Снизу, с набережной Роны, доносятся обрывки разговоров, девичий смех, стаккато высоких каблуков; кто-то издалека машет мне рукой. Узнаю булочника из Au petit déjeuner — еще сегодня утром. я покупал там багет.

Маленькая, почти всегда пустая булочная-кондитерская — место необыкновенное! Заходя туда, приоткрываешь дверь в мир, которого уже нет. Над головой звенит серебряный колокольчик, будто сигнал к отъезду во вторую половину XIX века. Пол выложен бело-красно-черной плиткой. Посередине похожая на кафедру полукруглая деревянная стойка, окованная латунью; на стойке старинный кассовый аппарат, рядом серебряная тарелочка для монет. Дальше, в глубине, корзины с багетами; на резных полках вдоль стен (обои в бледно-лиловую полоску с розочками) — viennoiserie [254] Кондитерские изделия высочайшего качества ( франц. ). на тарелочках из гофрированной бумаги: бриоши, песочные пирожные, тарталетки, засахаренные фрукты. В свободных промежутках — дагеротипы и фотографии в серебряных рамках: Фредерик Мистраль с крохотным фирменным пакетиком на указательном пальце, какие-то усатые мужчины перед изысканной devanture [255] Витрина ( франц. ). кондитерской, девушка в соломенной шляпке с лентой, длинном платье с турнюром и с кружевным зонтиком в руке. Раскрашенные акварелью фотографии унтер-офицеров из расквартированных в Арле 2-го и 3-го Зуавских полков: темно-синие куртки с золотым шитьем на рукавах, красные шаровары, кепи с квадратным козырьком. В воскресенье, после церковной службы, они покупали здесь бриоши и пирожные своим девушкам, а может, барышням из домов терпимости на улице Вер или Сент-Исидор.

Грозный облик военных на фотографиях заставляет вспомнить случай, который и за давностью лет не стерся из памяти жителей города, — о нем рассказывают до сих пор.

11 марта 1888 года перед входом в один из публичных домов на улице Реколетт, 30, произошла ссора, в ходе которой двое подвыпивших итальянцев зарезали двух зуавов из местного гарнизона. Возмущение арлезианцев было так велико, что все итальянцы (их в городе насчитывалось от 500 до 800 человек), включая даже бедных трубочистов-савояров, поспешно бежали из города.

Свидетелем этого происшествия был некий рыжеволосый художник — недавно прибывший в Арль иностранец, поселившийся в двух шагах от этого места, в Желтом доме на площади Ламартина, 2. Что он делал поздним мартовским вечером на улице, пользующейся сомнительной репутацией, неизвестно. Зато известно, что, как очевидец, он, вместе с еще несколькими свидетелями, был препровожден в жандармский участок, где дал показания.

Спустя несколько дней он писал брату:

J’ai assisté à l’enquête d’un crime commis à la porte d’un bordel ici; deux Italiens ont tué deux zouaves. J’ai profité de l’occasion pour entrer dans un des bordels de la petite rue des «Ricolettes», ce à quoi se boment mes exploits amoureux vis-à-vis des Arlésiennes.

La foule a manqué lyncher les meurtriers emprisonnés à I’Hôtel de ville.

На днях я присутствовал при расследовании преступления, совершенного у входа в один здешний публичный дом, — два итальянца убили двух зуавов. Я воспользовался случаем и заглянул в одно из таких заведений на маленькой улочке Риколет… этим и ограничиваются мои любовные похождения с арлезианками.

Толпа чуть-чуть не линчевала убийц, сидевших под стражей в ратуше.

Следует заметить, что Винсент не сторонился публичных домов. Это не считалось зазорным, больше того, среди художников было общепринято. Анри Тулуз-Лотрек в Париже целыми неделями жил в доме терпимости на улице де Мулен, окруженный заботой обожавших его девиц. Там был его дом, там создавались его необыкновенные картины. «Бордель? Ну и что? Я нигде не чувствую себя более уютно», — писал он.

Через несколько дней Винсент Ван Гог признается в очередном письме к брату:

Faut-il dire la vérité, et y ajouter que les zouaves, les bordels, les adorables petites Arlesiénnes qui s’en vont faire leurs première communion, le prêtre en surplis, qui ressemble à un rhinocéros dangereux, les buveurs d’absinthe, me paraissent aussi des êtres d’un autre monde.