Адам Водницкий - Провансальский триптих

(из заметок)

5 мая, вторник

Раннее утро. Солнечные лучи пронизывают красную занавеску, превращая спальню то ли в византийскую часовню, то ли в огненную печь из «Книги пророка Даниила». Ярким пламенем горят стены, каменные плитки пола, покраснели коврик у кровати, обшитое бахромой покрывало, французская подушка-валик. Ослепительно красные, будто с картин Жоржа де Латура, струйки ползут по простыне, стекают по висящей на спинке стула рубашке. Красные блики скользят по корешкам книг на полке, испещрили абажур лампы на секретере; красным испятнаны валяющиеся на полу листы бумаги — заметки, сделанные во время вечернего чтения «Vie de Joseph Roulin» [282] «Жизнь Жозефа Ролена» — роман о Ван Гоге французского писателя Пьера Мишона (р. 1945). Пьера Мишона. Через крошечную дырочку в занавеске лазерным лучом пробивается полоска света, в которой пляшут пылинки; если приглядеться, в светлом пятне на стене можно увидеть колышущиеся листья, перевернутые аркады двора. Спальня уже не спальня, а огромная camera obscura .

Несмотря на приоткрытое окно, в воздухе сохранились остатки вчерашней жары. Тишина не перестает быть тишиной, хотя наполнена голосами, шорохами, шуршанием: щебечут, с рассвета допоздна кружа над крышами, черные стрижи (здесь их называют martinets ), жужжат пчелы в кроне цветущей липы, шелестит фонтан во дворе, воркует свившая гнездо в щели между двух черепиц над окном кольчатая горлица ( Streptopelia decaocto ): «гу-у-гу-у-гу» с ударением на второй слог.

Начало весеннего дня. Каждый новый день, подчиняясь законам собственной драматургии, рождается этап за этапом, по нарастающей. Когда исполнены уже все ритуалы lever [283] Восход ( франц. ). , наступает момент финального entrée [284] Выход актера на сцену ( франц. ). .

…Майская зелень, — пишет Бруно Шульц [285] Бруно Шульц (1892–1942) — польский писатель и художник еврейского происхождения; жил и работал в Дрогобыче; погиб в дрогобычском гетто. Цитата взята из новеллы «Весна», входящей в сборник «Санатория под клепсидрой» (перевод Асара Эппеля). , — вспенивается и кипит сияющим вином, чтобы минутой позже перелиться через край, взгорья формируются на манер облаков: перейдя высочайший пик, красота мира отъединяется и возносится — огромным ароматом вступает в вечность.

Это словно бы минута, предшествующая молитве — или, быть может, началу концерта. Дирижер, повернувшись к оркестру, поднимает палочку, и на мгновение все вокруг замолкает, замирает в напряженном ожидании первого, пока еще неслышного аккорда. В такие минуты возникает ощущение причастности к тайне — и тебя, несмотря на метафизический характер происходящего, это не пугает.

Я стою у открытого окна, впитывая несущиеся отовсюду запахи и звуки. И вдруг — будто мало было необыкновенного в то утро — происходит нечто еще более необыкновенное: откуда-то с юго-запада, из садов между улицей Карм и улицей Ротонды, доносится пение петуха! Чуть погодя одинокому певцу отвечает второй, потом третий, четвертый… теперь звуки несутся с севера, из лабиринта улочек, переулков и дворов Ла Рокет, из недоступных садов за высокой оградой близ улицы Порселе. Нам что-то хотят сообщить, о чем-то предупредить? Нет, быть такого не может. Пение петуха — голос с другой географической широты, из другой культуры… хочется сказать: из другой действительности. И тем не менее!.. Но почему мне это знакомо? О чем напоминает? Услужливая память подсказывает: это фрагмент эссе Ива Бонфуа «Когда знак только брезжит». Достаю с полки «Привидевшиеся рассказы», проверяю. Так и есть…

<���…> Trés tôt un matin, avant même l’aube, je sors sur le balcon de та chambre d’hôtel, qui domine me sorte de combe, près de Mistra. Je viens d’entendre un bruit, en ejfet, qui m’a étonné, et comme requis, sans que je comprenne pourquoi. Pourtant, ce n’étaient que des chants de coqs car déjà j’en entends d’autres, mais c’est vrai aussi qu’ils viennent par grappes, et voici soudain que ces grappes, ces vagues, s’enflent, ce sont maintenant des centaines puis des milliers de voix emphatiques, de déclarations mystérieuses qui montent de cet espace que je pressens devant moi, dans la nuit qui le couvre encore. En somme, c’est tout un univers qui affleure là, aux proportions de l’abîme où s’enfuient les mondes. Certains des cris se détachent comme une étoile de très haut rang de la nébuleuse que d’autres forment. Et il en est qui naissent très près de moi, là où le plancher à claire-voie du balcon laisse entrevoir une pente, qui semble couverte de broussailles, mais le plus grand nombre est si loin qu’à peine sont-ils audibles, comme est à peine perçue dans les grandes lentilles des observatoires silencieux la vibration des astres du bout du ciel.

<���…> La nuit se colore à peine, d’ailleurs, d’une barre rouge vers l’est, et je me plais à rêver que ce n’est pas le soleil que ces voix glaireuses saluent, mais ces grandes constellations qui furent, n’en doutons pas, la prèmiere idèe du signe, c’est-à-dire de l’espérance.

<���…> Ранним утром, когда еще не начало светать, я выхожу на балкон гостиничного номера в пригороде Мистры, повисший над узкой горной балкой. Я только что слышал звук, который меня поразил и сразу же, непонятно почему, приковал к себе внимание. Оказывается, это просто кричал петух — ему уже вторят другие; крики возникают целыми гроздьями, и эти гроздья, эти волны внезапно набухают, вздымаются, я слышу сотни, тысячи торжествующих голосов, таинственных признаний, летящих ввысь из невидимого пространства, смутно угадываемого мною в еще густой темноте. Как будто там теснится вселенная, ширится бескрайняя бездна, в которую уносятся миры. Некоторые крики выделяются особенно крупными звездами на фоне туманности, образуемой остальными; есть и такие, что раздаются совсем рядом со мной, там, где под решетчатым полом балкона проглядывает склон горы, судя по всему, покрытый кустарником, — но в большинстве своем они настолько далеки, что их едва можно расслышать: так большие линзы телескопов в тихих обсерваториях едва улавливают дрожание светил в небесной глубине.

<���…> Между тем красная полоса на востоке начинает слегка расцвечивать ночной мрак, и я с удовольствием представляю себе, будто эти тягучие голоса шлют привет не солнцу, а большим созвездиям, которые в свое время, несомненно, и внушили нам первое представление о знаке, — иначе говоря, заронили в нас надежду [286] Перевод Марка Гринберга. .

Было время, когда петухи каждое утро будили жителей римского Арелата; их пение неслось из дворов, из садов в пределах города, с ферм за городскими воротами, из Тренкетая на другом берегу Родана. Город просыпался рано. Улицы и площади с рассвета наполнялись гомоном, тарахтением телег, блеяньем и мычанием. В период поздней империи, в III–IV веках н. э., когда галльские города начали обносить высокими стенами, условия жизни в них сильно ухудшились. Куда ни пойди, везде теснота, шум; исчезли сады, зелень, стихло петушиное пение, да и петухов осталось немного.