Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

Из деревянного ящичка из-под телеграфных инструментов Вьюшин смастерил безногий стол, на который он выложил сухари, ветчину и поставил кружки горячего чая. Это была роскошь цивилизации, а рядом с ней на земле, в длинной лохани и огромной чаше из дерева лежали соответствующие деликатесы варварства. Что касается их природы и состава, то мы могли бы, конечно, сделать только самое приблизительное предположение, но аппетит усталых путников не отличается особой разборчивостью, и потому мы уселись, по-турецки скрестив ноги, между корытом и нашим ящиком, решив доказать свою признательность корякам за гостеприимство, поедая всё, что нам предлагают. Чаша со странным на вид содержимым привлекла, конечно, внимание любопытного Додда, и он, вопросительно ткнув в неё ложкой с длинной ручкой, повернулся к Вьюшину, который, как шеф-повар, должен был знать о ней всё, и спросил:

– Что это?

– Это? – быстро ответил Вьюшин, – Это каша.

– Каша?! – недоверчиво воскликнул Додд. – Это больше похоже на то, из чего дети Израиля делали кирпичи. И, похоже, солома им не нужна, – добавил он, выуживая из чаши несколько стеблей сухой травы. – Что это такое, в конце концов?

– Это, – повторил Вьюшин с комической ученостью, – знаменитое Ямук-чи а-ля Пусторецк, – национальное блюдо коряков, приготовленное по оригиналь­ному рецепту Его Превосходительства Уллкота Утку Минегеткина, Великого потомственного Тойона и Высокопревосходительства.

– Довольно! Я съем! – воскликнул Додд и, зачерпнув пол-ложки тёмной вязкой массы, поднес её к губам.

– Ну, – произнесли мы после минутной паузы, – каков вкус?

– Как глиняные пирожки из детства! – ответил он нравоучительно. – Немного соли, перца и масла, побольше мяса и муки с овощами, вероятно, улучшили бы вкус, но в общем не так уж плохо.

В силу этой довольно двусмысленной рекомендации я тоже решил попробовать. Кроме специфического землистого привкуса, в блюде не было ничего приятного или неприятного. Вкус его был, скорее, нейтральным, за исключением травянистости, которая одна придавала характер и консистенцию всему блюду.

Эта смесь, известная среди коряков как маньялла, употребляется всеми сибирскими племенами вместо хлеба и является ближайшим приближением к нему, на которое оказалась способна местная изобретательность. Она ценится, как нам сказали, больше за свои целебные свойства, чем за какие-либо особенные вкусовые качества, чему мы, в силу нашего ограниченного опыта, полностью поверили. Её ингредиенты: свернувшаяся кровь, жир и полупереваренный мох, взятый из желудка северного оленя, где он, как предполагается, претерпел такие существенные изменения, которые сделали его пригодным для вторичного употребления. Эти необычные и разнородные составляющие кипятят с сухой травой, чтобы придать смеси густую консистенцию, затем тёмную массу формуют в небольшие буханки и замораживают для дальнейшего использования. Наш хозяин, очевидно, желал обращаться с нами со всей учтивостью и в знак особого внимания откусил несколько отборных кусочков от большого куска оленины, который держал в грязной руке, и, вынув их изо рта, предложил мне. Я вежливо отказался от подразумеваемого комплимента и указал на Додда как на достойного такого внимания, но тот отомстил, попросив одну из старух принести мне сырого сала, которое, как он со всей серьёзностью уверил её, было моей единственной пищей дома. Мои возмущённые возражения по-английски, разумеется, не были поняты, и женщина, обрадованная тем, что американец так близок ей по вкусам, принесла сало. Я был беспомощной жертвой и мог только добавить этот проступок Додда к длинному списку обид, которые были на его счету и с которыми я надеялся когда-нибудь полностью рассчитаться.

В укладе жизни коряков ужин является главной едой дня. Вокруг котла с маньяллой и лохани с оленьим мясом собираются все люди племени, которые в дневные часы обычно заняты делами, и во время трапезы обсуждают вопросы, которые ставит перед ними их изолированная жизнь. Мы воспользовались этой возможностью, чтобы узнать что-нибудь о племенах, живущих к северу, о том, как они могут нас принять, и о способе передвижения, который нам придётся избрать.

Почему коряки кочуют – Их независимость – Безрадостная жизнь – Использование оленей – Корякские представления о расстоянии – Властелин меча с серебряной рукоятью.

Кочевые коряки Камчатки, разделённые примерно на сорок родов, бродят по обширной тундре в северной части полуострова, между 58-й и 63-й параллелями. Их южная граница кочевья – поселок Тигиль на западном побережье, куда они ежегодно приезжают торговать, и их редко можно встретить севернее реки Пенжины, в двухстах милях к северу от Охотского моря. В этих пределах они почти постоянно перемещаются со своими большими стадами северных оленей, и так непоседливы, что редко останавливаются в одном месте дольше, чем на неделю. Это, однако, связано не только с их неусидчивостью или любовью к переменам. Стадо из четырех или пяти тысяч оленей в течение нескольких дней выкапывают из-под снега и съедают буквально весь ягель в радиусе нескольких миль от стоянки, а затем надо переходить на свежие пастбища. Таким образом, их кочевая жизнь – это не только выбор, но и необходимость, вытекающая из их зависимости от оленей. Они должны кочевать, иначе их олени умрут с голоду, и тогда, как естественное следствие, наступит их собственный голод. Их неоседлый образ жизни возник в первую очередь из одомашнивания оленей и связанной с этим необходимостью в первую очередь удовлетворять потребности этих животных. Бродячие привычки, порожденные таким образом, стали теперь частью самой природы коряков, так что они едва ли смогли бы жить по-другому, даже если бы у них и была такая возможность. Эти странствия, изолированное и независимое существование дали корякам все их характерные черты: смелость, неприятие несвободы и совершенная самостоятельность, которые отличают их от камчадалов и других оседлых жителей Сибири. Дайте им небольшое стадо оленей и тундру, чтобы бродить по ней, и им больше ничего не надо от целого мира. Они совершенно независимы от цивилизации и государства, не подчиняются их законам и не признают их иерархий. Каждый человек сам себе закон, пока у него есть дюжина оленей, и он может отделить себя, если захочет, от всего человеческого рода и игнорировать все другие интересы, кроме своих и своих оленей. Ради удобства и общения они объединяются в группы по шесть-восемь семей, но эти семьи держатся вместе только по взаимному согласию и не признают никого в качестве начальника. У них есть лидер по названию тойон, который обычно является самым крупным оленеводом группы, он решает все такие вопросы, как расположение стоянок и время кочёвок на новое место, но у него нет никакой другой власти, и все серьёзные вопросы индивидуальных прав и обязанностей он обсуждает с членам группы коллективно. Они не испытывают особого почтения ни к чему и ни к кому, кроме злых духов, которые приносят им бедствия, и «шаманов», или жрецов, которые действуют как посредники между этими духами и их жертвами. К земным чинам они относятся с полным неуважением, так что Царь Всея Руси, войдя в чум коряка, оказался бы на одном уровне с его хозяином. У нас был забавный пример этого вскоре после того, как мы встретились с первыми коряками. Майор каким-то образом убедил себя в том, что для того, чтобы получить от туземцев то, что он хочет, он должен внушить им должное чувство своей власти, положения, богатства и вообще важности в этом мире и заставить их чувствовать определенную степень почтения и уважения к его распоряжениям и пожеланиям. И вот однажды он позвал к себе одного из старейших и влиятельнейших членов племени и стал рассказывать ему через переводчика, как он богат, какими огромными возможностями для наград и наказаний он обладает, какое высокое положение занимает он в России и с каким сыновним почтением и уважением подобает бедному кочевнику-язычнику относиться к такому человеку. Старый коряк, сидя на корточках на земле, слушал, не шевеля ни единым мускулом лица, перечисление всех замечательных качеств и совершенств нашего предводителя, а когда, наконец, переводчик закончил, он не спеша поднялся, подошел к майору, и с невозмутимой серьезностью и с самым благосклонным и покровительственным снисхождением нежно погладил его по голове! Майор покраснел и расхохотался, и больше никогда не пытался запугать никакого коряка.