Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

В течение двух часов после ужина мы с Доддом сидели у огня, пробуя на себе, как действует сильный холод. Около восьми часов небо внезапно заволокло тучами, и менее чем через час столбик термометра поднялся почти на пятнадцать градусов. Поздравив себя с такой удачной переменой погоды, мы забрались в меховые мешки и проспали как можно дольше.

В течение следующих нескольких дней наша жизнь была всё той же монотонной рутиной санной езды, стоянок и сна, с которыми мы уже были так хорошо знакомы. Местность, по которой мы проезжали, обычно была пустынной, однообразной и неинтересной, погода была достаточно холодной, чтобы причинять неудобства, но не настолько, чтобы сделать жизнь на открытом воздухе опасной или интересной, дни были продолжительностью всего два-три часа, а ночи казались бесконечными. Останавливаясь на ночёвку вскоре после полудня, когда солнце уже скрылось, мы имели около двадцати часов темноты, в течение которых мы должны были либо как-то развлекать себя, либо спать. Двадцатичасовой сон для любого, кроме Рипа ван Винкля [90] Рип ван Винкль – персонаж фантастического рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга, проспавший 20 лет в горах и спустившийся оттуда, когда все его знакомые умерли. , был слишком большой дозой, и, по крайней мере, для половины этого времени мы не могли придумать ничего лучше, чем сидеть у костра на медвежьих шкурах и разговаривать. С тех пор как мы покинули Петропавловск, разговоры были нашим главным развлечением, и хотя в течение примерно первых ста ночей это было интересно, теперь немного наскучило, и наши умственные ресурсы явно истощались. Мы не могли придумать ни одной новой темы, которая бы уже не обсуждалось, не критиковалась и не обсасывалась до мозга костей. Мы подробно рассказали друг другу всю историю наших жизней, а также жизни всех наших предков, насколько нам было известно о них. Мы подробно обсудили все известные нам проблемы любви, войны, науки, политики и религии, включая очень многие из тех, в которых мы вообще ничего не понимали, и в конце концов дошли до таких вопросов, как численность армии, с которой Ксеркс вторгся в Грецию, и вероятные масштабы Всемирного потопа. Поскольку не было никакой возможности прийти к какому-либо взаимно удовлетворительному заключению в отношении любого из этих важных вопросов, прения продолжались двадцать или тридцать ночей подряд, но эти вопросы в конечном итоге так и остались открытыми для дальнейшего обсуждения. В случае крайней необходимости, когда все другие темы разговора не получались, мы всегда знали, что можем вернуться к Ксерксу и потопу, но вскоре после отъезда из Гижиги эти две темы по молчаливому согласию сторон были отложены и оставлены в резерве как «неприкосновенный запас» на случай длительного ожидания погоды в какой-нибудь корякской юрте. Однажды ночью, когда мы стояли лагерем в тундре к северу от Шестаково, мне пришла в голову счастливая мысль, что я мог бы проводить эти долгие вечера на свежем воздухе, читая моим каюрам курс лекций о чудесах современной науки. Это развлекло бы меня и в то же время научило бы чему-нибудь их – по крайней мере, я на это надеялся. С этими мыслями я немедленно приступил к осуществлению плана. Сначала я занялся астрономией. На стоянке под открытым звёздным небом я имел все возможности для иллюстрации своей лекции, и ночь за ночью, пока мы ехали на север, меня можно было видеть в центре группы усердных в учении туземцев, чьи смуглые лица освещались красным пламенем костра и которые с детским любопытством слушали, как я объяснял явления времён года, вращение планет вокруг Солнца и причины лунного затмения. Я был вынужден, как заправский учитель астрономии, создать свою собственную модель Солнечной системы, и я сделал её из куска замороженного сала в качестве Земли, куска чёрного хлеба для Луны и маленьких кусочков сушёного мяса для меньших планет. Сходство с небесными телами было, должен признаться, не очень поразительным, но, если сильно притворятся, должно было сойти. Читатель бы удивился, если бы увидел, с какой серьезной торжественностью я вращал хлеб и сало по их соответствующим орбитам и услышал протяжные возгласы удивления туземцев, когда я поместил хлеб в затмение за куском сала. Моя первая лекция имела бы большой успех, если бы только моя аудитория смогла понять символический характер хлеба и сала. Но проблема была в том, что их творческие способности были слабы для этого. Они не могли понять, что хлеб означает Луну, а сало – Землю, они просто воспринимали их как обычные земные продукты, имеющие собственную внутреннюю ценность. Поэтому они съели Землю и Луну и немедленно потребовали ещё одну лекцию. Я попытался объяснить им, что эти лекции должны были быть астрономическими, а не гастрономическими, и что есть небесные тела таким безрассудным способом было очень неприлично. Я заверил их, что астрономическая наука не признает таких затмений, которые происходят, если проглотить планету, и как бы ни был удовлетворителен такой ход событий для них, он совсем не устраивает мой мир. Увещевания ни к чему не привели, и я был вынужден делать новые Солнце, Луну и Землю для каждой лекции. Вскоре эти астрономические пиршества стали всё более популярными, моя аудитория беззаботно съедала всю Солнечную систему каждую ночь, а планетарный материал становился всё более дефицитным. В конце концов, я был вынужден использовать для изображения небесных тел камни и снежки вместо хлеба и сала, и с этого момента интерес к астрономии начал ослабевать, а популярность моих лекций неуклонно снижалась, пока я не остался без единого слушателя.

Короткий зимний день длиною в три часа давно закончился, а ночь была ещё впереди, когда после двадцати трех дней трудного пути мы приблизились к нашей конечной цели – северному форпосту русской цивилизации. Я лежал на санях, зарывшись в толстые меха, и дремал, когда далекий лай собак возвестил о нашем приближении к деревне Анадырск. Я сделал поспешную попытку сменить свои меховые торбаса на американские сапоги, но не успел, так как мы уже остановились перед домом русского священника, где мы планировали остановиться до тех пор, пока не сможем устроить свой собственный дом.

У дверей собралась толпа любопытных зрителей, чтобы посмотреть на диковинных американцев, о которых они слышали, и в центре этой группы стоял священник [91] Священник Митрофан Ильич Шипицин (ок.1830 - после 1904) служил в Марково с 1864 года. По отзывам марковчан был очень добрым, отзывчивым и заботливым человеком, открыл школу, приучил жителей к огородничеству – не удивительно, что Кеннан с товарищем ели в его доме щи с капустой! с длинными развевающимися волосами и бородой, одетый в просторную чёрную рясу и державший над головой горящую сальную свечу, пламя которой сильно колебалось в холодном ночном воздухе. Как только я смог освободить ноги, я сошел с саней, окруженный глубокими поклонами и «здраствуйтиями» толпы, и получил сердечное приглашение от старого священника. Три недели, проведённые в дикой местности, не улучшили, как мне казалось, моего внешнего вида, а моя одежда вызвала бы сенсацию где угодно, но только не в Сибири. Не слишком чистое лицо потемнело от трехнедельной щетины, волосы растрепались и свисали длинными лохматыми прядями на лоб, а бахрома чёрной медвежьей шкуры вокруг головы придавала мне особенно дикое и свирепое выражение. Только американские сапоги, которые я поспешно натянул, когда мы въехали в деревню, указывали на моё прежнее знакомство с цивилизацией. Отвечая на почтительные приветствия чуванцев, юкагиров и русских казаков, которые в одеждах из оленьих шкур и в рыжих меховых капюшонах толпились у дверей, я последовал за священником в дом. Это было второе жилище, достойное названия дома, в которое я входил за последние двадцать два дня, и после дымных корякских юрт Куиля, Микино и Шестаково оно казалось мне просто дворцом. Пол был устлан мягкими оленьими шкурами, в которые при каждом шаге глубоко погружались ноги, в аккуратном камине в углу горел яркий огонь, заливая комнату весёлым светом, столы были накрыты яркими американскими скатертями, напротив входа крошечная позолоченная лампадка горела перед иконой в массивном позолоченном окладе, окна были стеклянными, а не изо льда или рыбных пузырей, к которым я привык. Несколько иллюстрированных газет лежали на столике в углу, и всё в этом доме было устроено со вкусом и для удобства, которые были так же желанны усталому путешественнику, как и неожиданны в этой стране пустынных равнин и нецивилизованных людей. Додд, который ехал в других санях, ещё не прибыл, но мы уже слышали голос, поющий: «О, как я буду рад, когда выйду из пустыни, из пустыни, из пустыни!» [92] Строка из песни американских негров времён Гражданской войны «Down in Alabama». . Певец не подозревал, что он был рядом с деревней, и что его мелодичное желание «выйти из пустыни» могло быть услышано кем-то ещё. Мой русский язык был недостаточен, чтобы я мог вполне удовлетворительно разговаривать со священником, так что я был искренне рад, когда Додд, наконец, вышел из пустыни и облегчил мое затруднение. Он выглядел не намного лучше меня, и как только он вошел в комнату, я убедился, что мы оба похожи на коряков, так что ни один из нас не может претендовать на первенство в смысле цивилизованности из-за превосходства в элегантности одежды. Мы пожали руку жене священника – бледной стройной даме со светлыми волосами и темными глазами, и познакомились с тремя хорошенькими малышками, которые, впрочем, тут же испуганно убежали, и наконец, уселись за стол пить чай.