Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

Следующий день после нашего прибытия мы провели, отдыхая и приводя себя в порядок, насколько это было возможно при ограниченных средствах, предоставленных нашими сундуками.

Было русское Рождество, и мы встали примерно за четыре часа до рассвета, чтобы посетить утреннюю службу в церкви. Все в доме были на ногах, в камине ярко горел огонь, перед всеми иконами в нашей комнате горели позолоченные свечи, воздух благоухал ладаном. На улице ещё не было и намёка на рассвет. Плеяды были низко над горизонтом на западе, созвездие Ориона начало заходить, слабое полярное сияние струилось над верхушками деревьев на севере. Из каждой трубы поднимался столб дыма и искр, что говорило о том, что все жители уже не спали. Мы поспешили к маленькой бревенчатой церкви, но когда вошли, служба уже шла, и мы молча заняли свои места в толпе кланяющихся людей. Стены храма были увешаны иконами патриархов и русских святых, перед ними горели длинные восковые свечи, спирально обвитые полосками золочёной бумаги. Голубые клубы благоухающего ладана поднимались к потолку от качающихся кадил, и глубокий баритон великолепно одетого священника необычно контрастировал с высоким сопрано хора. Богослужение Православной церкви более впечатляюще, чем богослужение Римской, но, поскольку оно ведётся на старославянском языке, оно совершенно непонятно. Священник большую часть времени занят быстрым бормотанием молитв, которые никто не может разобрать, размахивает кадилом, кланяясь, крестясь и целуя огромную Библию, которая, я думаю, весила фунтов тридцать. Причастие и церемонии, сопровождающие претворение хлеба и вина, выглядят очень эффективно. Самая красивое во всей службе в Православной церкви – это музыка. Никто не может слушать её без эмоций, даже в этой маленькой бревенчатой церквушке в глуши Сибири. Какой бы простой ни была она в исполнении, она дышит духом истинного благочестия, и я часто выдерживал долгую двух-трёхчасовую службу ради того, чтобы услышать пение хотя бы нескольких псалмов и молитв. Даже утомительная, быстрая и запутанная скороговорка священника через какие-то промежутки времени сменяется богатым и красиво модулированным «Господи, помилуй!» и «Подай, Господи!». Паства стоит на протяжении даже самого долгого богослужения и, кажется, полностью поглощена обрядом. Все крестятся и непрестанно кланяются в ответ на слова священника, а нередко и вовсе падают ниц и благоговейно прижимаются лбами и губами к полу. Со стороны это очень любопытно наблюдать. Вот вокруг вас толпа одетых в меха туземцев и казаков, которые, кажется, спокойно слушают службу, затем внезапно все падают ниц на пол, как взвод пехоты под пушечным огнём, и вы вдруг остаетесь один среди почти сотни распростёртых тел. По окончании утренней рождественской службы хор разразился ликующим гимном, чтобы выразить радость ангелов по поводу рождения Спасителя, и под нестройный звон колоколов в маленькой бревенчатой колокольне у входа, мы с Доддом вышли из церкви и вернулись домой пить чай. Я только допил последнюю чашку и закурил папиросу, как вдруг дверь отворилась, и с полдюжины мужчин с серьёзными, бесстрастными лицами вошли друг за другом, остановились перед образами в углу, все вместе благоговейно перекрестились и запели простую и милую русскую мелодию, начинающуюся со слов «Христос рождается!». От неожиданности я мог только изумлённо смотреть – сначала на Додда, чтобы увидеть, что он об этом думает, потом на певцов. Последние в своем музыкальном экстазе, казалось, даже не замечали нашего присутствия, и только когда закончили, они повернулись к нам, пожали руки и пожелали нам счастливого Рождества. Додд дал каждому из них по несколько копеек, и с неоднократными пожеланиями счастливого Рождества, долгих лет жизни и большого счастья нашим «высоким сиятельствам» мужчины удалились, чтобы, как оказалось, по очереди посетить другие дома деревни. Одна группа певцов приходила за другой, пока уже днём всё молодое население не посетило наш дом и не получила наши копейки. Некоторые из мальчиков, более озабоченные приобретением медяков, чем торжественностью церемонии, несколько испортили её эффект, закончив пение словами «Христос родился, дай мне денежку!», но большинство из них вели себя в высшей степени прилично и оставили нас очень довольными таким прекрасным и уместным обычаем. После восхода солнца свечи погасили, люди облачились в свои самые праздничные одежды, и вся деревня отдалась безудержному веселью. С колокольни непрерывно звенели колокола, собачьи упряжки с девушками носились по улицам, опрокидывались в сугробы и с криками и смехом катались с горок. Женщины в пёстрых ситцевых платьях и алых шёлковых платках ходили из дома в дом, поздравляя друг друга и обсуждая прибытие знаменитых американских офицеров, толпы мужчин играли на снегу в мяч, и всё село гуляло и веселилось!

Вечером третьего дня после Рождества священник дал в нашу честь «большой сибирский бал», на который были приглашены все жители четырёх деревень и к которому были сделаны самые тщательные приготовления. Бал в доме священника в воскресенье вечером показался мне несообразным, и я не решился санкционировать столь явное нарушение четвёртой заповеди не работать только в субботу. Однако Додд самым убедительным образом доказал мне, что из-за разницы во времени в Америке сегодня суббота, а вовсе не воскресенье, а то, что наши друзья в этот самый момент были заняты делом или развлекались, и то, что мы оказались на другом конце света, не было причиной, по которой мы не должны были делать то, что наши друзья-антиподы делали в то же самое время. Я сознавал, что это рассуждение отдавало софистикой, но Додд так запутал меня своими «долготами», «Гринвичским временем», «справочником навигатора», русскими воскре­сеньями и американскими субботами, что я был окончательно сбит с толку и не мог уже сообразить, было ли это сегодня в Америке или вчера, или когда началось воскресенье в Сибири. В конце концов я пришел к выводу, что, поскольку русские проводят субботнюю ночь и начинают новую неделю на закате в субботу, танец, возможно, будет достаточно невинным для этого вечера. По сибирским представлениям о приличиях это было как раз то, что надо.

В нашем доме была убрана перегородка, сняты ковры, комната ярко освещена свечами, прикреплёнными к стене, скамейки для дам расставлены по трём сторонам комнаты, и около пяти часов вечера начали собираться любители развлечений. Довольно ранний час для бала, но после наступления темноты прошло уже довольно много времени. Гостей вскоре собралось человек сорок, все мужчины были одеты в меховые кухлянки, меховые же штаны и обувь, а дамы – в белые платья из тонкого муслина и ситца в цветочек. Костюмы обоих полов, казалось, не очень гармонировали друг с другом: одни был лёгкими и воздушными, как для африканского лета, в то время как другие казались подходящим для арктической экспедиции в поисках сэра Джона Франклина. Однако общий эффект был очень живописным. Оркестр, который должен был исполнять музыку, состоял из двух грубо сделанных скрипок, двух балалаек и огромной гребёнки с листом бумаги – инструмента, знакомого всем мальчишкам. Мне было любопытно, как ведут дела такого рода, руководствуясь сибирскими принципами этикета, и я тихо уселся в укромном уголке и стал наблюдать за происходящим. Дамы, как только прибыли, уселись парадным рядом на деревянной скамье в одном конце комнаты, а мужчины встали плотным строем в другом. Все были сверхъестественно трезвы. Никто не улыбался, никто ничего не говорил, и тишину нарушали лишь редкие скрипучие звуки астматической скрипки в оркестре или меланхоличное «ту-ту», когда один из музыкантов настраивал свой гребень. Если так будет продолжаться и дальше, то я не видел ничего неприличного в том, чтобы устраивать это в воскресенье. Выглядело это печально, как похороны. Оказалось, однако, что я мало знал о способностях к воодушевлению, которые скрывались под трезвой внешностью этих людей. Через несколько мгновений лёгкое смятение возле двери возвестило об угощении, и молодая чуванка принесла и вручила мне огромную деревянную миску, в которой было около четырёх кварт мороженной клюквы. Я подумал, что не может же быть, чтобы я должен был съесть все эти четыре кварты, но взял ложку и посмотрел на Додда, ожидая что он скажет. Он жестом велел мне передать миску дальше, и так как клюква была до боли в зубах кислой и мёрзлой, я с радостью сделал это.