Жан-Кристоф Руфин - Бессмертным Путем святого Иакова. О паломничестве к одной из трех величайших христианских святынь [litres]

Моя собеседница заявила, что я прошел меньше, чем положено по правилам. Я на мгновение испугался, а потом чуть не подпрыгнул от возмущения. Восемьсот километров! Это разве не достаточно?! Она просто не до конца развернула мой истершийся в пути креденсиаль. Наконец справедливость была восстановлена, и я вышел из бюро с дипломом в руке.

Как только получаешь его, эта бумага, раньше такая желанная, становится для тебя ничтожным пустяком и даже кажется громоздкой. Как засунуть ее в мочилу и не помять при этом? В конце концов ты выходишь на площадь перед собором, держа диплом в руке.

Эти последние несколько метров должны были бы очень трогать душу. Но увы! Все сделано для того, чтобы паломник их возненавидел. В проеме последних ворот, которые ведут в собор-базилику, приобрел привычку работать волынщик, который играет на своем инструменте настолько громко, насколько неумело. В тот момент, когда душа желает полностью сосредоточиться на последней минуте паломничества, которая завершает Путь, писклявые высокие ноты его инструмента заставляют ныть зубы и полностью овладевают мыслями, как сильный зуд в неудобном месте.

Держу пари, что из десяти человек, которые кладут перед музыкантом монеты, минимум пять делают это с тайным намерением заставить его уйти. Он замолкает лишь в час завтрака. Но поскольку пытка хорошо действует, если в ней нет перерывов, его место, к несчастью, занимает певец, который аккомпанирует себе на гитаре. Он – еще большее бедствие для паломников (но, к счастью его не слышно так далеко).

Площадь Обрадойро, на которую паломник наконец выходит, – конечная точка его путешествия, нулевой километр Пути. Она просторна, ее окружают величественные монументы, и над ней господствует высокий фасад базилики. Странно, но, хотя она завершает Путь, она не кажется его частью. Пеший странник день за днем узнавал Путь, и теперь Путь для него – старый друг. Страннику известно, что Путь – смиренный и скромный. Современный мир оттесняет его в сторону, а тот не противится этому, ласкает мимоходом старые покосившиеся дома и сбегает по склонам, неся на себе столько грязи, сколько хочет. У Пути нет гордыни, есть только гордость, нет претензий, есть только память. Он тесный, извилистый и упорный, как жизнь человека. А площадь Обрадойро, которой он завершается, – роскошное место, раздувшееся от гордости своим могуществом и построенное, чтобы производить впечатление на людей.

Я думаю, что в первые годы существования Пути, во времена короля Альфонсо, путешествие паломника заканчивалось перед пещерой, в крайнем случае перед маленьким святилищем из нескольких камней, которые сложили в кучу вокруг останков святого. В те времена конец Пути, наверное, был таким же скромным, как Путь. А сейчас место прибытия украшено со всей роскошью, на которую способна церковь. Останки святого окружены невероятным множеством оболочек, которые заключены одна в другую, как чешуйки лука. Они лежат в раке, рака стоит в склепе, который сохранился от первой базилики, все это охватывает собой готический собор, а сам он скрыт фронтоном, который был построен в XVIII веке. Это нагромождение произведений искусства не лишено красоты. Оно образует оправу для культа святого и создает целое хореографическое представление: посетители должны покружить по центральным пролетам, спуститься в склеп, потом подняться на хоры по лестнице. В результате они оказываются за спиной у огромной статуи святого Иакова. Согласно традиции, каждый паломник должен обнять эту статую сзади обеими руками – как бы обняться со святым при встрече. По непонятной мне причине я не решился это сделать. Мне казалось, что этот обряд поклонения, который, по мнению других, должен был завершить мое путешествие, – предательство всего, что было сутью этого странствия. Я пришел сюда не для того, чтобы обнять золотого идола, даже если он изваян по образу апостола. Я полностью, ни от чего не уклоняясь, вынес все физические посвящения, сквозь которые Путь проводит паломника, но не выдержал этого последнего испытания, которое, однако, считается наградой. Я очень хотел дать Пути конкретный смысл, который он приобрел, пересекая долины и деревни, но я желал, чтобы цель Пути осталась абстрактной, символической и личной. Одним словом, я в конце концов создал себе собственное представление о знаменитом святом Иакове – братское и философское. И я вовсе не хотел сменить его на холодное прикосновение статуи, покрытой золотом и истертой ладонями всех, кто, считая себя католиками, прикоснулся к ней согласно обряду, который мне кажется совершенно языческим.

Большая месса для паломников, более классическая и ортодоксальная, была более приемлемой. Нужно соблюдать правила игры: раз церковь стала хозяйкой этого паломничества, которое, по моему мнению, обладает более абстрактной и общей духовностью, нужно позволить церкви его завершить. В отличие от поведения посетителей собора, которые почти как во сне или бреду, один за другим сжимают святого в объятиях, эта месса – настоящий момент единения молящихся. Она как тигель, в котором различия между ними, маршруты и испытания каждого плавятся и образуют – на то время, пока звучит молитва, – прекрасный и чисто звучащий сплав.

Эта церемония происходит в переполненной базилике. Последнее раздражающее впечатление: моторизованные паломники, которых привезли сюда туристические агентства и которые дали себе труд пройти пешком только от своей гостиницы, занимают все места в центральных пролетах. А паломников-пешеходов с их громоздкими рюкзаками оттесняют в стороны – за колонны и в боковые часовни. Может быть, последние однажды станут первыми, но во время мессы для паломников существующая иерархия сохраняется: оборванцев, как всегда, оттесняют в сторону.

Я смог пристроиться за широкой колонной, которая мешала мне видеть. Но, изогнувшись, я мог видеть хор. В толпе я заметил много лиц, которые видел на Пути. Это был и мой знакомый из Верхней Савойи, который каким-то чудом добрался до цели.

Наконец загремел орган. И началась грандиозная месса, украшенная чтением текстов на многих европейских языках. Ангельский голос монахини приводил в действие могучие голоса певцов; толпа подхватывала за ними напевы, проявляя при этом поразительное единство. Раньше я бы не поверил, что она способна на такое.

И наконец мне очень повезло: я присутствовал при том, как зажигали знаменитое ботафумейро – гигантскую кадильницу. Это большой серебряный горшок, который подвешен к потолку базилики на огромной веревке. Его наполняют миррой и ладаном, а потом зажигают их, и огромная кадильница начинает дымиться, как костер из хвороста. После этого шесть мужчин раскачивают ее. Дымящийся шар движется туда и обратно над трансептом со скоростью, кажется, шестьдесят километров в час, распространяя свой аромат по всей церкви. В тот момент, когда он взлетает в воздух, монахиня запевает гимн, который возбуждает восторг собравшихся. Этот спектакль идеально отрежиссирован и разучен за многие века, и зрители переживают волнующие минуты. Когда ботафумейро возвращается на свое место и гимн заканчивается, толпа приходит в себя. Все очень устали, но очищены от своих дурных настроений и убеждены, что пережили великое мгновение. Это настоящий конец паломничества.