Т Габрусенко - Эти непонятные корейцы

Следующий фильм — «Прекрасное время» (режиссер И Гван Мо).

К сожалению, это название исчезло в английском переводе — по английски фильм называется «Весна в родном городе» (по названию детской песенки из фильма). А ведь корейское название не случайно. Оно точно передает современное отношение многих корейцев к этому времени. Мне самой приходилось читать интеллигентские эссе о 50-х годах, которые описываются там как некая идиллия: дескать, никаких вонючих машин и шумных городов, никаких стрессов, сплошное слияние с природой. Дело не только в том, что частенько пишут это, так скажем, очень сытые люди. Тут срабатывает и естественное сито человеческой памяти (тенденция помнить хорошее и забывать о плохом), и желание поучить молодежь. А время было отнюдь не прекрасным. Нищая, разоренная войной страна, которой не до слияния с природой (безусловно, не испорченной цивилизацией) — уйти бы, убежать от этой природы любыми средствами. Ради этого пойдешь на все что угодно — и будешь смотреть сквозь пальцы на поведение дочери, с которой развлекается американский офицер, в результате чего семья благоденствует (отец главного героя получает место на американской базе), и на поведение самих «благодетелей». На окраине деревни стоит полуразвалившийся сарай — импровизированный дом разврата, в котором тихая деревня никогда прежде не нуждалась. В этом сарае продаются солдатам и офицерам с американской базы по соседству молодые деревенские женщины, которых обрекает на проституцию нищета: продается девушка, которой необходимо лекарство для отца, солдатка, которой надо кормить детей. Сводник — свой же, кореец из деревни. «Прекрасное время»? Оно было на деле временем нищеты, морального разложения и унижения народа. Как и в «Хочу на этот остров», оккупанты-американцы показаны не какими-то патологическими злодеями. Они просто большие, сытые и богатые хозяева, которым нет никакого дела до внутренней жизни и достоинства своих рабов. Ни злобы, ни интереса не испытывают они ни к женщинам, чьи тела покупают, ни к подглядывающим мальчишкам, ни к этой земле, на которую, согласно очередному приказу командования, вступили.

Этот мотив фильма, хотя и совпадает во многом с нынешними антиамериканскими настроениями корейцев, не является ажиотажно-политическим. Тема американцев как богатых хозяев бедной послевоенной страны не раз поднималась и в прежней корейской литературе — например, в повести «Двор детства» О Чон Хи, написанной о тех же 50-х годах в 1981 году. В повести есть одна выразительная сцена — летнее утро, еще сонный корейский дом, старший брат занимается английским языком. Он готовится наняться в работники на ту же вожделенную американскую базу, что и герой фильма, и зубрит себе под нос английские фразы:

«Я не вор. Я честный человек. Я не вор. Я честный человек…» Никто из домашних, слышащих эти фразы ежедневно, даже не вдумывается, насколько унизителен их смысл. Никто не думает протестовать.

А в фильме находится тот, кто протестует. Главный герой, мальчик-подросток, сжигает сарай после того, как невольно стал свидетелем падения собственной матери. Сжигает — и исчезает бесследно из маленького поселка, оставляя незаживающую рану в сердцах своих родных и друзей.

Режиссер Ли Кван Мо не ставит перед зрителем политических вопросов, хотя политика в фильме присутствует — в виде антикоммунистических «пятиминуток ненависти». Атмосфера их до странности совпадает со знакомыми нам коммунистическими собраниями. Никакой разницы между разными полюсами пропаганды — та же примитивность, жестокость и параноидальное недоверие к людям, та же истерика лозунгов и то же покорное равнодушие рядовых участников митинга. Нет разницы и между освободителями-американцами и колонизаторами-японцами, от которых первые только что освободили страну. Все они одинаково презирают местное население.

Ли Кван Мо не судит историю. Рассказ развертывается в нейтральной, отстраненной манере, типичной для корейского искусства. Однако нравственный посыл режиссера ясен — даже в самые тяжелые времена невозможно выживать ценой грязи, лжи и унижения, пусть даже они представляются порой здравым смыслом. Такой ценой не купишь ни спокойствия, ни благополучия. Небеса отворачиваются от самой богатой в деревне семьи, облагодетельствованной любовником дочери — офицером с американской базы. Глава семьи выгнан со своего теплого места на базе за попытку контрабанды и с позором возвращен в ту нищету, из которой на время вышел. Дом его в наказание сожжен, дочь осталась беременной, без мужа.

Никому нет счастья в «прекрасном времени» — ни конформисту, ни бунтарю. Что же остается? На этот вопрос отвечает посвящение фильма, которое появляется на экране в последнем кадре: «Моему деду и отцу, которые всегда верили и надеялись».

Вера и надежда — невзирая ни на что, они оставались с людьми. Постоянное присутствие на экране корейского пейзажа — быстрых рек, огромных зеленых гор — непостижимым образом смягчает печаль фильма, не дает безнадежности овладеть сердцем. Родина здесь, и родина прекрасна — словно говорит нам Ли Кван Мо. Даже в «прекрасное время» Корея продолжала жить, работать и шаг за шагом, постепенно выбираться из трясины нищеты, невежества и вассальной зависимости. Много препятствий ей предстояло преодолеть на пути, много политических деятелей приходили и уходили под разными лозунгами. Как крестьянин пашет землю, отбрасывая валуны с каменистой пашни, — так тяжело, но упорно шел вперед и корейский народ, отбрасывая со своего пути все лишнее. И стойкость, вера, чистота помыслов и усердная работа поколения «прекрасного времени» вознаграждены нынешним благополучием детей и внуков.

По сравнению с первым фильмом, «Прекрасное время» технически уже гораздо совершенней. Их разделяет пять лет, и за это время корейский кинематограф, чувствуется, приобрел немалый опыт. Особенно хороша игра детей.

Оба фестивальных фильма показали Корею без националистического хвастовства, мудро и с большой любовью. И мне приятно было сознавать, что корейское искусство наконец-то начинает выходить из давней замкнутости, находит художественные средства, с помощью которых может донести свои культурные ценности до внешнего мира.

И насколько сильное, до обиды, разочарование испытала я после просмотра недавнего хита, назойливо раскручивавшегося на российских экранах, — «Шири». В этом боевике о противодействии северо– и южнокорейских спецслужб, несмотря на сугубо национальную тематику, от корейской культуры не осталось и следа. Разливанные моря крови, горы трупов, изобилие несвойственных корейскому искусству жестоких сцен. Знакомых актеров в фильме трудно узнать — их обычно мягкие, приветливые лица искажены свирепостью, манеры резки и грубы, реплики отрывисты. Но, несмотря на все эти оскаленные зубы, металлический хохот и прочие мачо-приемы, я через некоторое время почувствовала, что перестаю воспринимать происходящее на экране серьезно. Было ощущение, что передо мной бегают монстрики из компьютерной игры. И притом старые, надоевшие монстрики. Где-то я уже видела эту стрельбу по бутылкам, разбросанные корзинки торговцев — в каком-то голливудском фильме то ли про арабских террористов, то ли про мексиканскую мафию… Кто же это прыгал вот так же на зрителей с выпученными глазами, на фоне желтого взрыва за спиной, — Шварценеггер? А может, Ван Дамм?