Т Габрусенко - Эти непонятные корейцы

Ощущение искусственности не покидало меня до самого конца фильма. Потом я поняла, что происходит, — на экране не было людей. Шла стрельба, рекой лилась кровь, что-то взрывалось, ослепляло и шумело. А люди исчезли. Люди превратились в пейзаж, фон для дорогостоящих технических эффектов — они существовали в виде визга, бегущих ног, разбросанных тел. Исчезли не только люди, исчез город, улицы. Судя по всему, действие должно происходить в Сеуле — но ни единого признака любимого города, ни единой знакомой улочки, здания я в нем не нашла. Все признаки живой, настоящей Кореи как-то стыдливо вытравлены из фильма. Никто в нем в знак вежливости не кланяется — даже медсестра из больницы. Герой разговаривает с начальством устало-отрывистым ковбойским тоном. Целуясь, влюбленные решительно, с размаху впечатываются друг другу в губы. Где-то я это уже видела. На кого так похожа корейская героиня — на Джоди Фостер? Сьюзан Сэрандон?

Чувствовалось, что режиссер Кан Чже Гю не один год провел за просмотром голливудских и тайваньских боевиков. Он старательно использовал в «Шири» все, что знал и видел. Но главного автор не достиг — он не смог сделать фильм живым. Фильм мертв — от начала до конца. И это почувствовал российский зритель.

«Шири» сколько угодно могла хвалить наша «свободная и независимая пресса» (даже у нее, несмотря на явно поставленную сверхзадачу, это не очень получалось) — но российских зрителей было провести куда трудней. Даже «морковка по-корейски», которой щедро угощали гостей на презентации фильма в Москве, не сработала: во время показа в зале то и дело раздавались смешки и шуточки.

Наш ехидный и недоверчивый зритель просек и наивные попытки режиссера «косить под Запад», и не корейское, не восточное поведение героев, и всю ложную многозначительность реплик, и стрельбу по бутылкам, как в американском вестерне 50-х годов.

Почему же корейский кинематограф, после таких серьезных удач, повело в сторону пошлого подражательства?

Дело не только в том, что корейские продюсеры недооценили умственный уровень иностранной аудитории и попытались подсунуть «вегугинам»{ 32 Вегугин — иностранец. } привычную, как им казалось, жвачку — та же неудобоваримая жвачка была подсунута и своим. Почему вообще создавался «Шири» — вот вопрос. Плох ведь не жанр — плохо художественное решение конкретной темы.

Всему миру известны хорошие голливудские боевики, в которых действуют персонажи с яркими характерами, а не роботы.

Почему именно Голливуд славится боевиками, понятно. Традиции action лежат глубоко в основе американской культуры, отличающейся повышенной степенью агрессивности и «мачизма».

Корейской же культуре это несвойственно. Война, бой всегда воспринимались и изображались корейцами с тонким романтизмом, что ближе не к динамичному ковбойскому мордобою, а скорее к европейским традициям рыцарства, красивому ритуализованному сражению. Эта традиция отражена в народных преданиях, сказках, обрядах, где, например, охотник на тигра перед нападением специально окликает зверя, чтобы тот обернулся и увидел своего врага, встретил смерть лицом к лицу. С позиций здравого смысла это глупейшее действие — ведь при этом охотник рискует жизнью. Но если судить с позиции смысла высшего, нравственного, то этот ритуал прекрасен. Он обуздывает агрессию, учит людей не поддаваться животной злобе, не коварно убивать из-за угла, а справедливо мериться силами. В реальной жизни корейцы тоже не склонны к яростной и слепой агрессии. Недаром перед драками у корейских мужчин принято долго выяснять отношения и — прежде чем ударить — предупредить об этом соперника: дескать, «иду на вы». В «Шири» от этой стороны корейского менталитета не осталось и следа. Противоборствующие стороны тупо, не рассуждая, молотят друг друга с применением современных технологий и боевых приемов — и все. Замени в фильме северокорейскую спецслужбу на банду каких-нибудь космических пришельцев или воскресших динозавров, зритель и не заметит подмены.

А ведь сражаются в фильме северные и южные корейцы — кровные братья, трагически разделенные судьбой и барьером идеологий. Тема слишком больная, слишком глубокая. Она не умещается в рамки стандартного голливудского боевика. Чтобы художественно осмыслить ее, нужно было либо придумать принципиально другое жанровое решение, либо… не касаться этой темы вообще.

К сожалению, «Шири» — не единственный случай безрассудного подражательства. Весьма показательный пример — недавний кинематографический хит «Ложь». Еще одна дань глобализации — попытка эротики. И опять — не жанр плох, плохо художественное решение. У чувственных итальянцев эротические фильмы получаются здорово — со светлой музыкой, непринужденными движениями, прелестными женщинами и страстными мужчинами. Эти фильмы дышат южным морем, солнцем, веселой и грешной свободой. А «Ложь» вышла унылой, скованной и грубой порнографией, герои которой на протяжении всего фильма тупо, старательно, без малейшей искры вдохновения, как в бане, лупят друг друга палками по голым задницам. Чувствуется, что режиссер корейского фильма усердно проштудировал все мыслимые пособия по садо-мазохизму и со школьной аккуратностью перенес описанные действия в свой фильм. Спрашивается — зачем? В традициях корейской культуры, хотя и в малой степени, но присутствует свой эротизм – хотя бы в том же «Сказании о Чхунхян».

Он не откровенен, не порнографичен. Он передается, как в персидской культуре, символами, иносказаниями, красивыми стихами. У корейских любовников существовали свои ритуалы флирта, игры. Думаю, есть они и сейчас, и вполне достойны художественного осмысления. Но режиссер предпочел уже проторенный кем-то путь. И получилось плохо — как пиджак с чужого плеча.

А ведь корейцы могут хорошо делать не только серьезные фильмы, вроде тех фестивальных, о которых я рассказала. Свои «облегченные» тенденции в корейском кинематографе тоже есть.

Здесь порой создаются неплохие лирические комедии, вроде «Иска соломенной вдовы». Есть в Корее «ужастики» с участием родных «квисин» (привидений, чертей), красочные исторические фильмы — их по корейскому телевидению с удовольствием смотрят не только корейцы, но и иностранцы. Не понимают ни слова, а смотрят. Потому что это интересно, ярко, самобытно. Потому что это — творчество.

Почему же корейские режиссеры — причем не нахальные халтурщики, а признанные мастера — порой так легко и с готовностью отказываются от настоящего творчества? Зачем копируют Запад, да еще так неумело? Ладно бы корейское кино зависело от иностранных продюсеров и вынуждено было танцевать под их дудку — нет ведь, свои кровные воны платят за эти дурные западные копии. Дело тут, на мой взгляд, в комплексе национальной неполноценности, которым страдает значительная часть корейской интеллигенции. Этот комплекс и рождает недоверие к своим творческим силам и к своим культурным традициям.