Алексей Митрофанов - Покровка. Прогулки по старой Москве

– Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, Бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, – вот полтинник; но старайся исправить свою душу – от Бога не уйдешь, как от будочника.

Говаривали, что во время проповедей о порядочности, до которых доктор был большой охотник, увещеваемые таскали из карманов филантропа деньги. Зато и любили его. Как-то раз Федор Петрович шел морозным вечером к больному. Повстречались ему трое татей. «Скидывай, – говорят, – шубу». А когда узнали – извинились. Ничего не взяли. Даже проводили до больного – чтобы не обидели другие тати доктора.

Арестанткам Гааз дарил всякие «излишества»: грецкие орехи, апельсины, пряники. Целовался с ними. Врачу пеняли: дескать, балует преступниц, развращает их. Гааз же отвечал со своим трогательным акцентом:

– Извольте видеть, милостивой сударинь, кусок клеба, крош им всякий дает, а конфекту или апфельзину долго они не увидят, этого им никто не дает, это я могу консеквировать из ваших слов; потому я и делаю им это удовольствие, что оно долго не повторится.

Гостинцами доброта Гааза не ограничивалась. Он устраивал тюремные библиотеки – дело, доселе невиданное. Организовал две школы для детей арестантов и для беспризорников. Бесплатно лечил. Дарил одежду. Ходатайствовал за несправедливо осужденных. Требовал, чтоб в пересыльной тюрьме делали большие окна, ставили умывальники, а во дворе сажали тополя.

Вскоре из преуспевающего богача доктор превратился в гражданина, разве что не нуждающегося. Все имущество ушло на бедных. Губернатору Москвы шли резкие доклады о «пререканиях и затейливости» доктора Гааза, о том, что он, «утрируя свою филантропию, затрудняет только начальство перепиской и, уклоняясь от своей обязанности напротив службы, соблазняет преступников, целуется с ними».

Гааз же своих взглядов не менял. Он писал прошения о том, чтоб отменили железный прут, к которому приковывались арестанты на этапе. Он вышагивал по комнате, гремя изобретенными им кандалами – легкими, обшитыми сукном и кожей. Пройдя же десять километров и убедившись в относительной комфортности изобретения – вновь донимал начальство. И, не дожидаясь результатов высочайших совещаний, заказывал за собственные деньги первую партию.

А в своей больнице он охотно и бесплатно лечил всех, кому это необходимо.

И проповедовал: «Нужно много, много прощать, чтобы было много любви. Умейте прощать, желайте примирения! Не стесняйтесь малым размером помощи, которую можете оказать. Пусть она выразится подачей стакана свежей воды, дружеским приветом, словом утешения, сочувствия, сострадания, – и то хорошо. Старайтесь поднять упавшего, смягчить озлобленного. Спешите делать добро!»

* * *

Гааза хоронили более двадцати тысяч москвичей. Обнародовали завещание: «Всем, кто будет полагать, что остаются мне что-нибудь должны, да будет известно, что я им все прощаю». Портреты «папеньки» и «маменьки» он отписал одной своей знакомой, некой «добрейшей Боевской, чтоб она их тихим образом хранила при себе».

А кроме упомянутых портретов после него осталось немного старой мебели и поношенной одежды, чернильница, перо, три телескопа и горсточка медных монет.

По преданию, ограда на его могиле отлита из арестантских кандалов. На ней – девиз Гааза: «Спешите делать добро!».

Те же слова – на памятнике, что открыли в 1909 году в больнице в Малом Казенном переулке. Скульптор Николай Андреев выполнил его бесплатно. Законоучитель Александровского военного училища, больничный батюшка и священник пересыльной тюрьмы отслужили панихиду. Пели хор воспитанников Рукавишниковского приюта, дети из общины «Утоли моя печали» и хор тюремных арестантов.

В 1910 и 1911 годы у памятника Гаазу проходили празднества. В них участвовали воспитанники московских приютов и тюремные хоры.

Ну, а потом все как-то прекратилось.

Жилой дом (Земляной вал, 14/16) построен в 1936 году по проекту архитектора А. Кесслера.

Самый главный дом на улице Земляной вал (бывшая улица Чкалова) – конечно, здание под номером 14/16. Именно этот дом и дал советское название всей улице – ведь как раз здесь и проживал летчик Чкалов.

Спустя пять лет после постройки здание чуть было не закончило свое существование. Одна из жительниц описывала страшную бомбежку сорок первого: «Застучали по крышам зажигалки, их сбрасывают и гасят не только взрослые, но и дети. Я не одна на своем участке крыши. Из чердачного окна вылезает и тянет за собою пожарный рукав наш знаменитый современник – скрипач Давид Ойстрах… Вдруг наш могучий дом сильно качнуло. Мы упали и покатились… Как удержались на крыше – не знаю, чудом наверное».

Удержалась и сама постройка.

Она изначально была выполнена как не простое, а элитное жилье. Признанные знаменитости тут были не в редкость. Кроме упомянутых уже Чкалова и Ойстраха – художник Юон, композитор Прокофьев. Проживали здесь и Кукрыниксы. В этом доме они справляли свои дни рождения – сначала сто, потом сто пятьдесят – по совокупности возраста.

Самым же колоритным, самым ярким жителем, этаким genio loci дома был, конечно, Самуил Маршак.

Квартира Маршака была, наверное, самой гостеприимной. Он любил посетителей и приглашал их по самым разным поводам. Композитор Шостакович, например, впервые исполнял здесь некоторые свои произведения (при этом сам и пел). И хотя более содержательными были музицирования у соседа Ойстраха («переиграли массу сонат, в частности, Моцарта и Бетховена, и многое, многое другое», – с восторгом вспоминал о них Дмитрий Дмитриевич), визиты к Самуилу Яковлевичу были не в пример более статусны.

Сама атмосфера этого жилья, этих приемов была весьма колоритна (в особенности под старость хозяина). Литературный критик В. Лакшин оставил описание своего первого визита в дом поэта, несколько напоминающее впечатления Максудова из булгаковского «Театрального романа»: «…Вот дверь открылась, меня впустили, – в глубине узкого коридора, сжатого шкафами и вешалками, стоял невысокий старик в пижаме, домашних туфлях и непрерывно покашливал. „Самуиль Яковлевитч, пойдите в комнаты, ви простудитесь!“ – закричала с порога впустившая меня женщина. С седыми буклями, в очках, она имела вид необыкновенно строгий, а легкий немецкий акцент еще подчеркивал эту ее суровость. Но Маршак, не обращая внимания на предостережения, шел прямо ко мне. Я засуетился, закрывая дверь, повернулся к нему спиною и долго не мог закрыть незнакомую мне задвижку, а потом, сообразив, что надо поздороваться, как-то боком подал ему руку. Маршак очень серьезно пожал мне руку, склонив на бок большую тяжелую голову и глядя прямо в глаза, и вдруг с неожиданной между незнакомыми людьми нежностью обнял меня».