Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)

— Хорошо, Нелька, пой…

— Нравится?

— Ага.

— Но ты же не знаешь, о чём я пою.

— Всё равно приятно.

— Ладно, ещё мало-мало петь буду…

— Спасибо…

Довольный, смущённо улыбаясь, Нелькут продолжает напевать. Иногда прерывает пение, звонко покрикивает на собак, подхлёстывая вожака Каранаса понуканиями: Хгак! Хгак! Дружные ездовики легко несут нарты. Ехать по Лесоковке приятно и немного жутковато. Протока вертлявая: одних поворотов да изворотов более ста, и за каждым подстерегает путника неожиданность.

Каранас осадил ездовиков, насторожился. Нелькут повернулся к Фросе и стал жаловаться на головную собаку.

— Каждый раз, как подъезжаем к Стугаревскому утёсу, так собачки совсем идти не хотят. Оно и понятно, коль уж человеку тут страшновато, а собачкам и подавно.

— А отчего этот лысый утёс стугаревским именуют? — опасливо посматривая на нависшую над протокой темную базальтовую глыбу, спросила Фрося. — Прямо как голова пучеглазая, и внизу-то обсосулилась, будто бородой обросла.

— Камень этот ровно на полпути лежит между Нижнеколымском и Анюйском, — не поворачивая головы, пояснил Нелькут. — Каюры старались это место побыстрей пройти, так как считали его дурным. Нечистая сила поселилась якобы у этого камня. Узнал об этом анюйский торговый человек, Евсейка Стугарев. Отважный мужик был, однако взбалмошный, да и водкой увлекался шибко. Со своим компаньоном Викулой Чекчоевым Евсейка в Якутск ходил, а оттуда на Алдан, Яну и Индигирку. И тут, на Колымушке на нашей родненькой, пошуметь любил. Провернёт Евсейка свои торговые дела в Нижнем или в Колымском, да такую гульбу вкрутит, что всем от этого кутежа потом тошно становилось. Мордобития обожал. Как только в Анюйск снартится, так обязательно в пути у этого камня остановку делает. Вольёт в себя бутылку спирта и давай изрыгать хулу на аббасов, на бесов, значит, а то и вовсе опростается на камень и с песнями отсюда — чуть не в смерть собачек загонит… Вот и догулялся купчик… Зимы три до того, как прийти комиссарам красным на Колыму, юкагиры с Верхнего Анюя Евсейку нашли примороженным к самой лысине утёса. Диво, да и только! Викула же Чекчой под камнем с порванным брюхом и изодранным лицом валялся. Несколько собачек из стугаревской упряжки тоже разорванными в разных местах были найдены. Страху да жути надолго было. По Лесоковке никто не ездил…

— И ты, значит, боялся?

— Бояться нужно бесовых людей, а не аббасов, — усмехнулся Нелькут. — Опасаться мне некого. Голого никто не разденет. Стугарева и Чекчоя шатун задрал. Зимний медведь страсть как пьяных не терпит. Евсейка, видать, со страха на камень вскарабкался. Перетужился. Взмок, да и прилип к мёрзлому камню. Вот и вся эта чертовщина. — Нелькут помолчал немного и продолжал: — Как только обогнём камень, версты на три прямота выйдет. Тут и гляди, если заимку у того поворота видать, то на Колыме ясность, без пуржения, значит, а коль даль в дымке, то и на Колымушке вихрюет.

— А ты, оказывается, разговорчивый…

— Это при тебе.

— Хороший ты человек, Нелька.

— Гаврила Шошин лучше.

— Ох, Нелька, не терзай мою душу!

— Это Гаврила Шошин у тебя на сердце пригрелся.

— Так, занозится он в душе-то!

— Заноза… больно бывает, — совершенно спокойно, вроде даже с безразличием, рассуждал каюр. — Надо под ровдугой вместе лежать, так душа мягкая станет.

Фрося оставила без внимания последнюю реплику Нелькута и задумалась, притихла. Скрипели полозья нарт. Сопели ездовики. Забренькал себе под нос какой-то новый каюрский напев Нелькут. Та, сковывающая душу теснота Бочкарёвского окружения, усталость отступили, чистый мир распахнулся перед ней. Шошин поверил в неё, даже поручил это необычное задание… Предполагаемый арест Бочкарёва в доме анюйской чукчанки Манюни был сопряжён с риском. Однако Фрося не боялась…

Всё свое небольшое состояние она надумала вручить Манюне, но когда, растроганные, обиженные судьбами, они обе разревелись, чукчанка не только отказалась от подарка, сама вызвалась пойти, если понадобится, на жертву. Западня теперь была уготована кровавому есаулу в чукотской хижине. Нелькут прекратил пение и, повернувшись к Фросе, ухмыльнулся:

— О Шошине думаешь?

— О нём. — Фрося не могла сдержать улыбки.

— Я видел, как он на тебя глядел.

— Приметил?

— Как сохатый на важенку во время гона.

— Нескромный ты, Нелька! — Фрося улыбалась…

— Неумный?

— Да нет…

— Манюня меня дураком назвала.

— За что же?

— Жены нет.

— А у тебя была девушка?

— Нет, Фрося, я совсем не… — он засмущался, не решаясь сразу выговорить неприятное для себя слово, — некрасивый я.

— Ну и что с того? — Фрося серьёзно смотрела на Нелькута, но он под её добрым, понимающим взглядом даже заёрзал от робости. И она перевела разговор:

— А родные у тебя, Нелькут, есть?

— Все сородичи ушли к верхним людям. Во-он туда… — И Нелькут, подняв руку, показал на маленькое белёсое облачко, сиротливой оборвашкой блуждающее в ослепительном небе. — Жизнь тяжёлая, — еле слышно добавил он и тут же испуганным зверьком насторожился. — Гляди!.. — Упряжка вышла на открытый просторный плёс, по которому растянулся до самой заимки молчаливый аргиш. — Кто это? — выдохнул Нелькут. — Может, повернём?

— Поздно… — собранно и властно сказала Фрося. — Если чего, молчи. Я сама… Не останавливайся, мы не знаем, кто эти люди…

— Аргиш шибко большой.

— Стороной обходи…

Но только упряжка Нелькута сблизилась с замыкающей обоз упряжкой и стала забирать правее для обхода, с нарт поднялся высокий худой бородач с винтовкой в руке. Тяжёлая ушанка из собачьего меха, нахлобученная на густые сросшиеся брови, подчёркивала худобу впалых щек, шелушащийся, прихваченный морозом острый нос и усталые серые глаза, по-детски внимательные и осторожные. Он поднял правую руку, распахнув латаный-перелатаный тулупчик, из-под которого выглядывала женская кацавейка, перехваченная армейским ремнём, и крикнул:

— Стоять!

— Не бандитничай! — отозвалась Фрося и толкнула Нелькута в спину, чтобы тот согласно уговору не останавливал упряжку.

— Стой, кому говорят?! — зычнее и требовательнее раскатился молодцеватый голос бородача.

Каранас и все восемь ездовиков шарахнулись в сторону, будто по их спинам полоснули хлёстким бичом, и встали, опасливо озираясь на съёжившегося в нартах каюра и на внезапно выросшего перед ними тощего великана.

И сразу, как потревоженный муравейник, обоз оживился. Со всех хвостовых и даже с головных упряжек встали подтягиваться любопытствующие обозники. — Чего вам нужно? — с заметным волнением возмутилась Фрося. — Аль бабы не встречали давненько?