Лаура Спинни - Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Похороны состоялись на следующий день и предварялись заупокойной службой в том же соборе, причем прощание и вынос гроба с телом были засняты на кинокамеру, – ну а как еще могло быть во временной столице российской киноиндустрии?.. Один присутствовавший там журналист потом писал, что чувствовал себя будто на съемочной площадке фильма с королевой экрана в главной роли. Он вспомнил последний виденный им фильм с участием Холодной и то, как зал взорвался аплодисментами при первом ее появлении в кадре. И собор снова был полон, и толпы людей выстроились вдоль дороги от него до Первого христианского кладбища, где гроб с забальзамированным телом Холодной поместили в часовню вплоть до откладывающейся на неопределенный срок отправки в Москву. Открытый гроб несли поклонники, а она возлежала в нем в том самом платье, в котором снималась в одном из популярнейших своих фильмов, трагической мелодраме «У камина».

Останки Холодной до Москвы так и не доехали, а со временем просто затерялись. Вероятнее всего, они все еще хранились в часовне при Первом христианском кладбище, когда часовню сровняли с землей, а кладбище закатали под асфальт в начале 1930-х годов. Но их «таинственное» исчезновение лишь подлило масла в огонь фантазии авторов конспирологических теорий, которыми и по сей день овеяна история ее смерти. По одной из таких версий, причиной смерти Холодной якобы стал букет отравленных белых лилий, присланный ей французским консулом, заподозрившим ее в шпионаже на красных. Через считаные дни после похорон актрисы документальный фильм о них уже шел при полном аншлаге все в тех же кинотеатрах, которые минувшим летом ломились от публики на показах «Женщины, которая изобрела любовь», а бандиты Япончика, по воспоминаниям Паустовского, пресытившись мародерством, засели в ночных клубах города, «перепевая на все лады душераздирающий мотив смерти Веры Холодной».

Война и моры закончились, и неутомимый Яков Бардах превратил свой дом в местную штаб-квартиру общенациональной кампании по искоренению брюшного тифа и холеры. Вопреки непрекращающимся трудностям со снабжением он продолжал проводить собственные уникальные исследования, умело сообразуясь с обстоятельствами. «Зима с 1921 на 1922 год в Одессе выдалась суровая, лаборатории не отапливались, – писал он. – В результате возможно было изучать лишь морозоустойчивые бактерии, которые сохраняют способность к размножению и развитию даже при низких температурах» [218] Kuznetsov. . И под его руководством одесский Новороссийский университет сделался одним из ведущих центров бактериологических исследований в Советском Союзе.

В 1929 году Бардаха похоронили на Втором еврейском кладбище, где издавна покоились «Ашкенази, Гессены и Эфрусси – лощеные скупцы, философические гуляки, создатели богатств и одесских анекдотов» [219] И. Бабель. Одесские рассказы. Конец богадельни , как описывал это место Бабель. Но и это кладбище в 1970-х годах сровняли с землей, а тех, кто там покоился, предали забвению. Единицы избежали этой участи благодаря громким протестам наследников, и их прах был перезахоронен на Втором христианском кладбище. Оказался среди этих избранных и Яков Бардах, и могила его теперь соседствует среди моря надгробий с православными крестами с другим островом сокровищ одесской еврейской мысли – могилой Менделе Мойхер-Сфорима, писателя, в чьих «Сказках Менделе-книгоноши» мы и находим описание черной свадьбы как обряда, проводимого из мистической народной веры в то, что «узы, завязанные среди могил соседей-единоверцев, остановят наконец заразу».

Наилучшие шансы на выживание давал запредельный эгоизм. Если, предположим, у вас был собственный дом (или хотя бы место, которое даже с натяжкой можно было считать таковым), то оптимальной стратегией выживания на фоне эпидемии испанского гриппа было: не выходить за порог (только не замуровывая себя изнутри наглухо); не открывать входную дверь (особенно врачам); ревностно охранять свои запасы пищи и воды от посягательств извне; и полностью игнорировать любые призывы и мольбы о помощи. Это не просто повышало индивидуальные шансы на выживание, но и позволяло – в случае всеобщего соблюдения этого нехитрого комплекса самоизоляции – обеспечить разреженность восприимчивого к инфекции населения, достаточную для быстрого угасания эпидемической вспышки. В общем и целом, однако, людей на такое сподвигнуть было невозможно, ведь людям свойственно тянуться друг к другу, демонстрируя при этом чудеса «коллективной приспособляемости», как ее называют социальные психологи [220] J. Drury, C. Cocking and S. Reicher, ‘Everyone for themselves? A comparative study of crowd solidarity among emergency survivors’, British Journal of Social Psychology, September 2009; 48(3):487–506. .

«Как ни невероятно звучит, что люди способны душевно огрубеть настолько, чтобы грабить и воровать, пользуясь общим бедствием, однако всякого рода злодейства, беспутства и дебоши столь же открыто совершались в городе, – не скажу "столь же часто", ибо число людей сильно поубавилось», – писал в 1722 году Даниэль Дефо по поводу ситуации, сложившейся в Лондоне во время Великой чумы 1665 года. Однако дальше он описывает, как «обитатели близлежащих деревень обычно из жалости выносили им пищу и ставили ее на расстоянии, так что те могли дотянуться до нее, если были в силах; но частенько сил у них не было, и, когда деревенские приходили снова, они заставали бедняг уже мертвыми, а пищу – нетронутой» [221] D. Defoe, Journal of the Plague Year (1722). Цит. по: Д. Дефо. Дневник Чумного Года. – М.: АСТ: Люкс, 2005. . Подобные же модели поведения наблюдались и на фоне испанского гриппа. Свидетельств об антисоциальных тенденциях сохранилось в достатке. Например, некий майор полиции Уэллс докладывал из Танзании, что на подотчетной ему территории на юго-западе страны резко возросло число краж скота, и списывал это на пандемию, а сообщения о хищениях и спекуляции вследствие дефицита продовольствия, медикаментов и даже гробов зафиксированы практически повсеместно [222] J. G. Ellison, ‘«A fierce hunger»: tracing impacts of the 1918–19 influenza epidemic in south-west Tanzania’, in Phillips and Killingray (eds.), p. 225. . Однако все эти возмутительные случаи мародерства потому только и фиксировались, что являлись скорее исключением, нежели правилом. В целом же пандемия раскрыла, что большинство людей в критической ситуации ведет себя «хорошо», и это, с одной стороны, греет душу, а с другой – указывает на глубоко укоренившуюся в нас иррациональность восприятия эпидемий. Когда французский писатель-пацифист, лауреат Нобелевской премии по литературе 1915 года Ромен Роллан заболел испанским гриппом во время отдыха на Женевском озере, персонал отеля бросил его на произвол судьбы, наотрез отказавшись даже заглядывать в номер знаменитости. На счастье Ромена Роллана, как раз тогда заехала его проведать старушка-мать, которая в итоге его и выходила. Так и хочется высказать возмущение в адрес бездушных горничных, а ведь они в чем-то были и правы, отказываясь заходить в номер к больному, – возможно, и сами не заболели благодаря этому, и дальше заразу не разнесли, и даже чьи-то жизни спасли. Из инстинктивного страха они бессознательно устроили вокруг номера несчастного Роллана импровизированный санитарный кордон.