Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Он решил пока об этом не думать. Достаточно терзаний! Он гнал от себя мысли о Польше, порабощенной немцами, и о ее легионах, которые, должно быть, сражаются где-то на чужбине, как и всегда бывало в истории Польши. Непременно надо будет добраться туда, к ним. Но как? Он все узнает от Петра Фомича.

Он шел мимо витрин, читал вывески, рекламы — все подряд, ничего не пропуская. Читал, как ребенок читает первые стишки в букваре с картинками, упивался чтением. Три года он не видел букв, и они теперь казались ему только сочетанием черточек. Обозначение слова и его смысл, слово и образ разделились в его сознании. Он уже не мог только глазами, без участия сознания воспринимать их слитно. То и другое возникало отдельно, рядом и только с некоторым опозданием сливалось в одно. Забавно! Вот тебе и аттестат зрелости!

Он увидел ряд букв: «Парикмахер». Слово напомнило блеск зеркал, запах одеколона, мыльную пену, кресло, угодливую любезность… Ага, парикмахер! Весьма кстати. Именно с этого следует начать.

Он толкнулся в дверь. Когда звякнул колокольчик, сидевшие у окна двое мужчин в белых халатах отодвинулись от столика, на котором играли в шахматы. Один из них встал навстречу посетителю.

— Пожалуйте, — пригласил он, придвигая кресло.

Парикмахерская была небольшая, но чистенькая, уютная. Хозяин, видимо, жил тут же: за перегородкой щебетала канарейка и шипело что-то на сковороде.

Виктор снял с плеч сумку с притороченными к ней собольими шкурками и сложил все на табуретке под вешалкой вместе с продолговатым пакетом, завернутым в лисий мех так, чтобы никто не угадал, что это ружье: у Виктора не было разрешения носить оружие.

— Можно вас поздравить? — приветливо сказал парикмахер, оценивая взглядом шкурки. — Вижу, вы прямо из тайги.

— Да. Отец меня послал продать пока хоть эти.

— А у вас есть знакомый купец?

— Да, есть один. То есть в Харбине один. А в нашей стороне знакомых у меня немало! Потаповых знают! — простодушно похвастался он, снимая полушубок. Он чувствовал себя все непринужденнее и увереннее.

Новая одежда делала Виктора настолько похожим на русского охотника из тайги, что в поезде все, кто вступал с ним в разговор, обращались к нему по-русски и говорили об охоте.

На этом же языке говорил с ним сейчас парикмахер.

— Пожалуйте, — повторил он. — Угодно и побриться и постричься?

Виктор повернулся — и очутился лицом к лицу с самим собой! Можно сказать, чуть не столкнулись оба. Впечатление было потрясающее, он так и застыл, положив руку на кресло. Не потому, что в зеркале он показался себе хуже, чем ожидал. Но то, что он увидел, совершенно опрокидывало его представление о самом себе. Ведь он все время помнил себя мальчишкой, стройным и, как ему казалось, довольно красивым. (Кто же о себе думает иначе?) А тут из зеркала на него смотрел угрюмый мужик. Взгляд суровый, диковатый, что-то волчье в нем, и незаметно ни искры той живости ума, интеллигентности, которой он, по его мнению, обладал. Нет, Виктор никак не мог узнать себя в этом лохматом субъекте с хищным выражением лица. А парикмахеры уже перемигивались, словно говоря: «Вот дикарь из тайги! Увидел себя впервые в зеркале и обалдел».

— Да, побрейте и подстригите, — сказал Виктор и сел в кресло.

Парикмахер, скептически усмехаясь, захватил пальцами прядь его волос.

— Не мешало бы и головку помыть.

«Деликатный мужчина, надо отдать ему справедливость».

— Что ж, пожалуйста, мойте, трите, сколько можете. У нас, Потаповых, волосы — что кабанья щетина и очень жирные.

— Хорошо, что вы это сказали. Я было подумал, что они, извините, грязные. А теперь вижу — это не грязь, а такое их свойство.

Эти «белые» эмигранты подтрунивали над ним с самым серьезным видом, уверенные, что их «тонкой» иронии такой дикарь понять не способен. А Виктор видел в этом лишнее доказательство, что он хорошо играет свою роль.

Ожидая, пока принесут горячую воду, он все еще поглядывал на себя в зеркало, понемногу привыкая к собственной физиономии. Ничего, в толпе сойдет, особенно если парикмахер постарается, думал он. Нос немного вздернут, сросшиеся брови — словно на переносице сошлись две мохнатые темные гусеницы. Лицо скуластое, слишком худое. Хорошо бы хоть немного походить на Рысека, у которого такое красивое и приятное лицо… Но кожа чистая, глаза голубые, даже чересчур голубые для Китая, это привлекает внимание. Во всяком случае, если отпустить усики — а они будут гораздо темнее волос, это уже и сейчас видно, — то темные усы и брови придадут даже оригинальность. Хорошо, что на верхней губе волосы растут не такие светлые, как на голове…

Дальнейшие его размышления прервал парикмахер, заставивший его сунуть голову в теплую воду. Пока он тер и намыливал ему волосы, Виктор успел только подумать, что после стрижки надо позвонить по телефону 44–03. Наверно, поблизости есть какая-нибудь некитайская лавка с телефоном или аптека, хозяин которой сегодня не празднует Новый год. Можно будет вызвать Петра Фомича и условиться о встрече. Это главное… Вечер близко, надо же где-нибудь переночевать.

Когда он после мытья поднял голову и протер глаза, то увидел нацеленный в его сторону острый нос и глаза, упорно смотревшие почему-то на его руку, на которой поблескивал узкий браслет из оксидированной стали со старомодными часами в таком же стальном корпусе.

Виктор глянул исподлобья и тотчас уставился в потолок. В соседнем кресле, закинув голову, важно восседал с намыленными щеками его учитель Коропка! Да, учитель истории Лех Коропка, его бывший классный наставник, руководитель скаутов, кладезь учености, романтик невозможный, поляк до мозга костей! Короче говоря — «Милсдарь».

В этом не могло быть никакого сомнения: ведь нет на свете другого такого человечка — ростом в полтора метра, с усами Собеского, Собеского в его лучшие годы, прямо из-под Вены.

Закрыв глаза, Виктор видел учителя в классе на кафедре, видел весь свой класс, увлеченный рассказом об осаде Вены. Милсдарь не просто рассказывал, а все изображал в лицах, как настоящий актер.

«…и король, в знак победы над полумесяцем, поднявшись на стременах, высоко взмахнул палашом, повернув его крестом кверху. А надо вам знать, милсдари, что крест у палаша состоит из эфеса, шапочки, усов, рукояти, колпачка и пальца!»

После его урока ученики ходили как отуманенные дымным порохом (бездымного Коропка не признавал) и словно увешанные всякими побрякушками рыцарского снаряжения, надолго зачарованные польской речью конца минувшего века, в которую их учитель был влюблен. Он утверждал, что только тот язык был истинный, чистейший, отстоявшийся, а современный — это просто муть какая-то. И после каждого урока истории класс испытывал гордость за прошлое своей отчизны, которое Коропка знал превосходно и излагал весьма красноречиво. С этим славным прошлым он связал себя до гробовой доски, женившись на Сусанне Корвин-Лонцкой, последней из рода польских сенаторов… Боже, что это была за бабища! Притча во языцех всей школы, вдохновлявшая Рысека на многочисленные сатирические куплеты, одни забавнее других. Каждый куплет начинался «осанной», а кончался, разумеется, «Сусанной».