Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— А я и не смеюсь. Тебе же было тогда четырнадцать лет — и вдруг такое приключение! И долго вы добирались до… Багорного?

— Ехали мы — то есть ехали мы с отцом а остальные шли пешком — целый день. Только к вечеру приехали в Шуаньбао. Тот седой старик, что назвался лесорубом, когда во время нашей прогулки перехватил нас с отцом на дороге, оказывается, и был сам Среброголовый. Он повёл отца в фанзу, где лежал Багорный. И отец вынул у него из плеча пулю.

— Пальцем вынул, что ли? Ведь вас же схватили на прогулке — значит у него не было с собой инструментов:

— А вот и были! Они ловко это устроили. Сперва прибежал к нам в дом какой-то рабочий из леса и стал умолять папу, чтобы он пошел с ним к его товарищу, которого придавило упавшим деревом. Уверял, что это недалеко — полкилометра не больше. А папа никому в помощи не отказывает, и они это хорошо знали. Ну, он взял сумку с инструментами, лекарства и говорит мне: «Собирайся и ты, прогуляемся заодно. Погода чудная. С раненым я управлюсь быстро — и тогда пойдем с тобой по ягоды…»

— Я слышал, что доктор спас Багорного.

— Да но потом началось заражение. Понадобились специальные впрыскивания и лекарства, отец написал рецепт, и Среброголовый послал с ним кого-то в Харбин. Так что мы там застряли. Отец играл с ними в кости и в пальцы, рассказывал анекдоты. Между одной выпивкой и другой — ты же знаешь папу! — осматривал остальных раненых. Словом, чувствовал себя как дома. Он их очаровал своей бородой и веселостью.

— Ну, и своим искусством, конечно! Прежде всего своим искусством, Кабарга! Они мне потом говорили: «Другого такого лекаря, как Черная Борода, не было и не будет!»

— Это верно, они им были довольны. А я скучала. Всегда одна в фанзе или в саду — за ворота мне нельзя было выходить, там стояла стража. Я даже не видела Багорного. Но в один прекрасный день нас подняли на рассвете. Весь отряд собирался выступить, однако не успел. Налетели самолеты, началась бомбардировка — больше со стороны гор, где нет лесов. А затем набежали японцы. С двух сторон.

— Да, знаю. Взяли их в тиски. И много партизан погибло там. Дрались до вечера…

— Ну, зачем тебе рассказывать — ты, кажется, лучше меня все знаешь.

— Но мне интересно что было с тобой в это время. Рассказывай же!

— Я сидела в погребе и тряслась от страха, это было ужасно. Вечером нам завязали глаза, посадили на мулов, и мы двинулись рысью неизвестно куда. А Багорного несли на носилках. Сначала вокруг был шум и суматоха, потом все это осталось позади. Я чувствовала, что мы поднимаемся в горы. Где-то на перевале нам с отцом развязали глаза. Отец стал делать перевязку Багорному, а я смотрела. Светила луна. Большущая и желтая — такой я никогда раньше не видывала. Она висела низко над перевалом, похожая на гонг… От партизанского отряда уцелела только кучка мужчин и три девушки.

— А ты не обратила внимания на самую младшую? Никого она тебе не напомнила?

— Нет. А что?

— Да это же была Ашихэ!

— Наша Ашихэ? Та, что осталась со мной, когда мама умерла? Ох, как жаль! Она одна тогда обо мне заботилась. Единственным светлым воспоминанием о том страшном годе осталась для меня Ашихэ. Не могу простить отцу, что он отдал ее монашкам.

— А она попала к партизанам!

— И довольна?

— Думаю, что да. Она из тех, кто не может оставаться в стороне от борьбы.

— Она? Такая маленькая и добрая?

— Она вынослива, как дикая кошка, умна и ничего не боится. С такой девушкой можно весь свет обойти.

— Ты так о ней говоришь, что можно подумать, будто ты… Она красивая?

— Дело не в красоте.

— Ты в нее влюблен?

Виктору хотелось сказать прямо, от всего сердца: «Мне никакой другой не надо». Но Тао в эту минуту не казалась ему близким человеком — в ней было что-то настороженное и чуждое.

— Я ей обязан жизнью. Знаешь, как мы впервые с ней встретились? Я сидел на березе, а тигрица и тигренок грызли ствол, и он уже шатался, когда появилась Ашихэ с мужем.

— Ах, так она замужем!

Тао почему-то очень удивилась и сказала это как бы с облегчением.

— Да, муж у нее — таежный охотник… Однако ты же мне хотела рассказать свои приключения. Ну, пришли вы в горы — и что было потом?

— Потом двинулись дальше, уже без трех девушек. Когда мне опять развязали глаза, я увидела грот. Мне казалось, что это сон. Грот был словно радужный, в розовой дымке, везде — сталагмиты, а со свода свисали громадные сталактиты. Настоящее подземное царство из волшебной сказки, не хватало только гномов. Ну, да ты сам знаешь…

— Еще бы, такое не забывается. Если даже я был ошеломлен, то воображаю, что творилось с тобой. И, наверное, ты мерзла в этом подземелье и все-таки страшно было?

— Нет, со мною ведь был отец. А ему и в аду не изменил бы юмор. Ну, и костры горели, вокруг ходили люди, и все они были к нам так добры. Старались, чтобы нам было как можно удобнее, поместили в отдельной боковой пещере — этих пещер там много, они тянутся иа целые километры. Партизаны даже искали второго выхода из этих пещер, они говорили, что он на другом склоне горы…

Все это мало занимало Виктора. Он слушал, замирая от волнения: когда же наконец Тао расскажет правду о той ночи.

Он незаметно наводил ее на это своими замечаниями, стараясь показать, что ему все известно и хочется только услышать, как она все это переживала. Теперь они с Тао были уже на краю перевала. Да, их разделял только уступ, которым кончалась небольшая тенистая площадка перед входом в грот. Солнце на своем пути к западным хребтам наполняло воздух жаром и оранжевой пылью. В беседке, сплетенной из веток, лежал Багорный, он уже почти поправился. При нем были доктор, Среброголовый и Тао. А на каких-нибудь пятнадцать-двадцать метров ниже, среди багульника над рекой, остановились на ночевку Виктор и Алсуфьев.

— И вы все слышали, Тао?

— Почти все, особенно когда наступила ночь. Среброголовый шепнул, что для верности следовало бы вас допросить. Но отец засмеялся и сказал: «К чему? Если тот старый «спирит» верит в духов и общение с ними, то я могу в два счета устроить ему сеанс, изобразить здесь потусторонний мир простым способом, да так, что комар носа не подточит. И тогда они оба сами выскажут свои самые тайные мысли, допрашивать их не придется».

— И надо сказать, ему это удалось. А другие сразу согласились?

— Среброголовый возражал. Но Багорному пришла одна мысль. Он сказал, что, собственно, они ни чем не рискуют. И если все пойдет удачно, то и он примет участие. Тогда можно будет сделать один очень важный ход.

— Ход? Мило, нечего сказать. Алсуфьев потом чуть не помешался.

— Да, это было жестоко. Никогда не забуду его исповеди. А когда он протянул ко мне руки — я ведь изображала богиню — и взмолился: «Ты женщина, ты одна поймешь и не назовешь меня убийцей!» — меня даже пот прошиб под покрывалом. Еще минута — и я бы разревелась. Но тут появился Багорный и замогильным басом попросил: «Похорони мое тело, Павел». Это было смешпо. Он обещал Алсуфьеву сокровища Дикого Барона, если тот похоронит его по-христиански и напишет на могиле, что здесь лежит Александр Багорный, полковник Красной Армии, примирившийся с богом… Ох, тут уж я не выдержала! Я расхохоталась, и поднялся переполох. Выручил всех папа — закричал, что, когда боги смеются, людей ждут слезы, и навел на всех страх… Да ты ничего не ешь, Витек!