Уилбур Смит - Падение с небес

– Погоди, Марк… Погоди! – смеялась она, задыхаясь.

Она быстро встала и резким движением сбросила боа и платье на пол. Затем спустила панталоны до колен и, болтая ногами, отшвырнула их куда-то в сторону. Подняв руки над головой, медленно повернулась к нему.

– Да? – спросила она.

– Да, – согласился он. – О, очень даже да.

Тело ее было гладенькое, без единого волоска, если не считать бледно-рыжую дымку, окутывающую толстый холмик внизу живота; груди торчали высоко и вызывающе.

Она опустилась перед ним на колени.

– Вот, – прошептала она. – Иди ко мне, будь хорошим мальчиком, – промурлыкала она снова.

Руки ее усердно работали, что-то расстегивали, отстегивали, что-то искали… и вот нашли – и теперь настала ее очередь охать.

– Ох, Марк, какой же ты умница… и все сам!

– Нет, – засмеялся Марк, – кое-кто помогал.

– Погоди, я тебе еще не так помогу, – пообещала она и опустила к нему голову, окутанную облаком мягких золотистых волос.

Он подумал, что губы у нее такие же алые и жадные, как анемоны, которые он видел во время отлива в озерцах, затопляемых во время прилива; он с таким удовольствием кормил их, когда был маленький, наблюдая, как они тихо окутывают и глубоко всасывают в себя каждую крошку.

– О боже… – прохрипел он; рот ее оказался горяч – горячее и глубже, чем любая морская анемона.

В одной руке Ирен Лечарс несла туфельки, с другой свисало боа из перьев, волочась позади нее по полу. Волосы ее пушистым ореолом торчали во все стороны вокруг головы, глаза оттенялись синими пятнами бессонницы, по распухшим, воспаленным губам и вокруг них размазалась помада.

– Господи, – прошептала она, – я все еще пьяная.

Корабль слегка накренился, и она, хихикнув, шатнулась в сторону. Потом поправила сползшую с плеча бретельку.

Позади в длинном коридоре звякнула фарфоровая посуда; Ирен вздрогнула и оглянулась. Стюард в белой курточке толкал перед собой тележку с набором чашек и чайничков. Начинался утренний ритуал чаепития с печеньем, и она не совсем понимала, который час.

Ирен заспешила прочь. Она поскорее свернула за угол, чтобы спрятаться от лукавой, всепонимающей улыбочки стюарда, и до двери в каюту Стормы Кортни больше никого не встретила.

Ирен затарабанила в дверь каблучком туфли, но прошло не менее пяти минут, пока распахнулась дверь; Сторма в накинутом на плечи халате смотрела на нее большими и темными, мутными со сна глазами.

– Ирен, ты с ума сошла! Ведь еще ночь!

Потом увидела наряд Ирен и почуяла аромат ее дыхания.

– Боже, где ты была?

Ирен распахнула дверь до конца и, споткнувшись о порог, чуть не упала.

– Да ты же пьяна! – смиренно проговорила Сторма, закрывая дверь.

– Нет, – помотала Ирен головой. – Алкоголь здесь ни при чем… я просто на седьмом небе!

– Где ты была? – снова спросила Сторма. – Я думала, ты уже давно спишь.

– Я летала на луну, – театрально пропела Ирен. – Я бегала по звездам босиком, парила в небесах над горными вершинами на орлиных крыльях.

Сторма рассмеялась, совсем уже проснувшись, красивая даже в своем déshabillé [21] Дезабилье, домашний наряд (фр.). – Ирен такой никогда не бывать, – такая прекрасная и грациозная, что Ирен снова возненавидела ее. Она смаковала каждое мгновение, растягивала удовольствие, предвкушая сладостный миг.

– Так где ты была, сумасшедшая, развратная женщина? – Сторма уже начала кое о чем догадываться. – Выкладывай!

– Через райские врата к земле обетованной, посреди материка вечности. – Губы Ирен сложились в хитренькую, ехидную и злобную улыбочку. – Короче, дорогая, Марк Андерс всю ночь долбил меня, как сумасшедший дятел!

Глядя в лицо Стормы Кортни, Ирен испытала в эту минуту такое острое наслаждение, какого у нее никогда еще в жизни не случалось.

– Третьего января Горнорудная палата демонстративно порвала соглашение с вашим профсоюзом, позволяющее поддерживать статус-кво. Она разорвала это соглашение на тысячу клочков и швырнула их рабочим прямо в лицо.

Фергюс Макдональд говорил с едва сдерживаемой ледяной яростью, которая достигала каждого уголка огромного зала, и даже вечные буяны и скандалисты на задних скамьях, пришедшие на собрание с бутылками, спрятанными в коричневые бумажные пакеты, притихли. Все слушали, стараясь не пропустить ни единого слова. Здоровяк Гарри Фишер, сидящий рядом с ним на помосте, медленно повернул голову с уныло свисающими бульдожьими складками на щеках и вперил в него из-под кустистых бровей острый, оценивающий взгляд. В который раз он восхищался тем, как менялся Фергюс Макдональд, когда вставал и начинал говорить перед народом.

Обычно его невзрачная фигура с небольшим брюшком, искажающим его сухощавое телосложение, в дешевом, мешковатом, лоснящемся на локтях и седалище костюмчике, потрепанной рубашке с заштопанным воротничком, с жирными пятнами на галстуке некогда коричневого цвета, производила неблагоприятное впечатление. Уже редеющие волосы, тонкими прядями торчащие во все стороны и свешивающиеся на шею, он зачесывал назад, чтобы прикрыть голую розовую макушку. От навечно въевшейся в кожу грязи механической мастерской, где он работал, лицо его казалось серым. Но стоило ему встать на помост, возвышающийся над толпой, под красным флагом с гербом Объединенного профсоюза шахтеров, лицом к битком набитому залу, он как будто становился выше ростом – происходил поистине удивительно физический феномен. Теперь он казался моложе, в глазах его горела неистовая, едва сдерживаемая страсть, которая словно срывала с него убогую одежду и облекала в доспехи яркой харизмы.

– Братья! – возвысил он голос. – Когда после рождественских каникул шахты снова заработали, две тысячи членов нашей организации узнали о том, что они уволены, выброшены на улицу… их вышвырнули за ненадобностью, как дырявые истоптанные сапоги…

Зал загудел, как рассерженный улей в жаркий летний день, но угрюмая неподвижность тысяч тел, тесно прижатых друг к другу казалась куда более зловещей, чем любое движение.

– Братья! – Фергюс медленно повел руками, как гипнотизер, делающий пассы. – Братья! С конца этого месяца и каждый последующий месяц еще по шестьсот человек будут… – он снова сделал паузу и яростно выпалил слово, которое употребляют официальные лица: – сокращены!

Услышав эти слова, толпа качнулась, как от оглушающего удара, и все сборище словно остолбенело. Наступила мертвая тишина, которая длилась, пока в задних рядах не завопил чей-то голос:

– Нет, братья! Нет!

И тут все как один взревели, словно бешеный прибой в штормовой день, когда огромные волны с шумом и грохотом разбиваются о скалистый берег.

Фергюс дал им возможность прокричаться; сунув большие пальцы рук за измятую жилетку, он молча наблюдал за ними, торжествуя, наслаждаясь эйфорией власти. Он прикинул силу их ответной реакции и в тот момент, когда она стала стихать, поднял обе руки. Почти сразу в зале снова наступила тишина.