Эванжелин О'Нет - Зови меня Амариллис [СИ]

Мадмуазель Рене ловко вкрутила в машинку лист бумаги, выставила локти и произвела громкий треск железными кнопочками. Валик повернулся и на листе появились яркие буквы: «КУРС МАШИНОПИСИ». Потрясающе!

— Неужели и я так смогу?

— Конечно, дитя мое. Две-три недели усердных занятий, и все будет прекрасно получаться. Однако надо будет еще многое выучить: как составлять бумаги и отвечать на деловые письма, сортировать банковские счета, вести конторские книги. Если вы серьезная девушка, то постигнете и это.

— О, я буду очень стараться!

— В таком случае — приступим. Запомните положение пальцев правой руки…

Дни плыли, похожие друг на друга, как баржи в марсельском порту. Дениз училась печатать на тугой клавиатуре машинки, менять ленту и ухаживать за своей будущей кормилицей. Рукодельное ремесло приучило ее к терпению, так же внимательно, как прежде натягивала она легкую, готовую лопнуть ткань на проволочный каркас цветка, приучала она себя печатать вслепую. Мадмуазель Рене показала ей классическое упражнение машинисток — подложив под прогнутые ладони типографский листок с изображением букв-пуговок Ремингтона, надлежало, стараясь не подглядывать, по памяти «нажимать» прилегающие к каждому пальцу три буквы. Дениз осваивала эту науку до нытья в кистях рук, напрягая все упорство человека, полагающегося только на свой труд.

Ее работоспособность подстегивалась всем увиденным в доме Гастона. Сам хозяин работал каждый день допоздна в своем кабинете с большой библиотекой, где Дениз однажды побывала. Он показал ей свое собрание диковинок со всего мира, хранившееся там. Объясняя ей происхождение севрских, вустерских, дрезденских и реджвудских фарфоровых пепельниц, Гастон вкратце описал ей историю европейского фарфора, рассказывая о гравюрах, висевших на стенах, называл имена художников, которые она поклялась выучить. Эрудицией он превосходил всех, с кем Дениз когда-нибудь общалась. В его обращении с девушкой была учтивость воспитанного мужчины и нетерпение старшего брата поскорее отделаться от надоедливой сестренки. Это задевало Дениз тем более, что она ничем не могла заинтересовать его. Рядом с ним ей нечем, кроме своего титула, было гордиться. Она смутно понимала, что его успехи — это результат постоянных усилий, непрекращающегося напряжения воли и интеллекта.

Мадам Роже продолжала заниматься ее общим образованием. Они по-прежнему дважды в неделю бывали в ресторанах и модных кафе Марселя, и хорошенькое лицо Дениз примелькалось среди светской толпы посетителей.

Дениз стала читать художественные журналы с их чудесными иллюстрациями. Она не могла, конечно, понять все тонкости разногласий фовистов и импрессионистов, идейные установки символизма и модернизма, но великолепие балансировавшего на невиданной высоте перед своим падением в примитивизм жестокого века современного искусства она постигала, разглядывая картины художников «Наби», фотографии скульптур Родена и Майоля, графику Бердсли, сказочные иллюстрации Моро и Шаванна. Оценив ее увлечение, мадам Роже подарила Дениз лишние свободные часы и она полюбила, укутавшись в плед, рассматривать репродукции Редона, Дени и Вюйяра, сидя в кресле около камина. Однажды ей попался журнал, рассказывающий о Сецессионе, с картинами Климта. Юдифь, затканная в пеструю одежду, сливающуюся с фоном картины, и Даная, принимающая в себя золотой дождь, поразили ее. Художники воспевали творение Бога, и чувственность созданной Им скорлупы была неотъемлемой частью искусства.

Дениз всей душой понимала правоту тех, кто восхищался этой, неясно осознаваемой ею, стороной жизни. То, что было безобразным в руках мадам Кати, становилось прекрасным, украшенное человеческим чувством. Она стала думать об этой тайне, которую когда-то ей должна открыть жизнь. То, что в доме Гастона ей не угрожало ничего, совершенное против ее воли, она уже поняла. Гастон как будто даже избегал ее, они еще раз выезжали в оперу, слушали «Волшебную флейту», а в конце сентября он вообще все время был занят.

Она вдруг осознала, что это задевает ее. Кто он был для нее? Друг? Но отчего же он так мало времени стал проводить с ней, почему не стремится делиться с ней своими мыслями? А кто она для него? Она больше не верила в его стремление сблизиться с ней. Она думала о том, что он сделал для нее — она стала, в общем, другим человеком, живя в его доме. Ее образование, ее досуг, та профессия, которой ее здесь бесплатно обучали — это должно открыть ей новые возможности, цену которых она, привыкшая жить своим трудом, вполне осознавала. Дениз подумала о том, что она живет в этом доме уже четвертую неделю, пассивно принимая свою роль живой игрушки, учится тому, чему ее хотят обучить, и не руководит своей судьбой. У нее хватило духу убежать от тетки, она решилась на что-то новое безоговорочно, в одночасье, но нет решимости разобраться в главной тайне человеческого существования.

Потом она вдруг поняла, что его холодность по-настоящему злит ее. Дениз решила немедленно заявить ему, что завтра покинет его дом и начнет самостоятельную жизнь. Она не обязана здесь ждать того дня, когда он обратит на нее свой взор, как какой-то падишах. Если Гастон стал тяготиться своей затеей, она не заставит его пребывать в неловком положении.

Дениз вышла в темный коридор и прошла вдоль длинной галереи с огромными окнами, сквозь которые был виден мокрый голый сад. Кабинет Лекруа находился в другом крыле дома, она даже озябла, добираясь туда.

Под дверью кабинета была светлая полоса, значит, он еще не спит. Они поговорят и она спросит его обо всем, решила она. Не убьет же он ее, в конце концов.

Прежде чем, забыв постучаться, зайти в его кабинет, она наступила на эту светлую полоску и увидела, как блеснула изящная пряжка ее замшевой туфли. Гастон сидел за резным массивным столом около окна, боком к двери и к вошедшей девушке, и смотрел в облепленное дождем и темнотой окно. Она вдруг поняла, что не хочет никуда уезжать от этого человека. Он нравился ей — и в те часы, когда был любезен, улыбался, и сейчас, когда его лицо казалось таким грустным, что ей захотелось сделать для него что-то доброе, утешить его.

Мысли, вязкие вечерние думы уставшего человека, так занимали Гастона, что он не услышал ее шагов и очнулся от ощущения обнявших его плечи рук, неумелого, тыкающего куда-то в угол губ поцелуя и нежного запаха ее духов. Он увидел близко ее жалкие, детские глаза, ее волосы коснулись его лица. Он встал, напугав ее этим стремительным движением, и прижал ее всю к себе, к своему наполнившемуся ощущением неизбежного телу, умиляясь ее решимостью. Нежность к этому юному храброму существу сжимала горло, он ощутил свое нетерпение и смирял его еще остававшимся зовом разума.