Дарья Иволгина - Новгородская ведьма

— А как же, — ответила она, — только недолго это и продолжалось…

— Тебя муж не любил? — заговорила Наташа уже погромче.

— А как же, — повторила Сольмира. — Очень даже не любил.

— Для чего же ты вышла за него замуж, если вы не любили друг друга?

Сольмира, не останавливая работы, посмотрела на Гвэрлум. Странно она глядела, как будто очень издалека. Точно из глубин космоса, где плутала ее заброшенная, одинокая душа, — так внезапно подумалось Наташе.

Молчание тянулось долго, а потом Сольмира сказала:

— Мне-то он был поначалу очень люб. Он красивый был, рослый и стройный, плечи широкие, лицо белое. Но лучше всего были у него волосы — тугие кудри цвета темного золота. Я купила нитки вышивальные, чтобы делать покрывало для дочки одной богатой купчихи — на свадьбу. Те нитки были золотыми, но и они не так сверкали, как волосы моего любимого. А потом вот какая беда случилась: украли у меня нитки-то. Забрался какой-то вор в горенку и все стащил, и иглы, и станочек для распяливания, и нитки мои драгоценные. Вот беда, вот беда-то!

Сольмира говорила, не прекращая работы, веретено тихо вращалось, нитка так и лилась между пальцами женщины, а Наташе чудилось, будто ее околдовали. Иной раз случалось ей видеть, точно въяве, заколдованные замки и менестреля на самой высокой башне, — когда об этом пели у костров или со сцены «Зиланта». Но никогда прежде видения не посещали ее от прозаических рассказов. Впрочем, было ли то, о чем говорила Сольмира, обыкновенной «историей о жизни»? Наташа сильно сомневалась в этом.

И как иначе — ведь Сольмира не была похожа на нормального человека. В ней чудилось нечто таинственное, нечеловеческое.

«И может быть, нечеловеческие расы действительно существуют, — думалось Гвэрлум, от чего холодок бежал по ее спине. — Кто знает! Есть многое на свете, друг Горацио… что и не снилось нашим мудрецам, вроде моего любимого писателя Сальваторе, знатока темных эльфов, или этого… который про орков написал трилогию… где орки хорошие, а люди плохие… Может быть, Сольмира — орк? Вот была бы история!»

А Сольмира все пела, вытягивая вместе с нитью историю о золотых ниточках:

— А как я поняла, что все у меня злые люди украли, так света белого не взвидела! Деньги-то на покупку золотой нитки мне та купчиха дала… Что делать? Я побежала к другу милому, бросилась ему в ноженьки: одолжи меня, друг мой милый, спаси от смерти лютой, дай мне прядь своих волос — напряду я из них золотых нитей и закончу работу.

У него волосы длинные были, он и согласился. Пожалел меня, свою суженую, взял ножницы и отрезал несколько прядей. Дороже золота были они для меня. Прижимала их к сердцу, поливала слезами горючими, но делать нечего — пришлось спрясть из них нитку и вышить для той купчихи золотые цветы среди лазоревых кустов.

А того я не знала тогда, молодая да глупая, что никому нельзя свои волосы давать, а волосы суженого — тем более.

Ну вот… Да ты слушаешь ли меня, голуба? — прервала Сольмира свой рассказ, видя, как Наташа погружается в некий транс. А та действительно уплыла сознанием в далекие края, и вот уже стоят перед ее взором лазоревые кусты, и золотые цветы горят на их ветвях, и все это великолепие облекает купеческую дочь, которая идет под венец с каким-то неизвестным человеком… его Наташа в своих грезах не видела. Только богатую невесту, неказистую, но от счастья похорошевшую, а от прекрасного наряда — так и просто красивую.

И Сольмиру видела, с ее маленьким личиком и широкими плечами. Как стояла мастерица и смотрела на блистание золотых цветов. И еще красавца с тугими кудрями, что глядел на невесту, купеческую дочь, и не мог отвести от нее взора.

Но делать нечего, сыграли две свадьбы: купчиха выдала дочь за какого-то купца, а через две недели Сольмира вышла за своего красавца. И все как в песне получилось: в воскресение свадебка, а уже в понедельник — нелады. Точно колдовством отвадил кто-то молодого мужа от молодой жены. Прежде он любил в ней рукодельницу, мастерицу волшебную, а теперь возненавидел за то же самое. Все немило молодому супругу: и что жена его с утра за прялочку села, и что все в доме украшено вышивкой и кружевами, да и сами узоры не нравятся — что это за лошадки, за цветочки сплетенные, уж не змеи ли среди цветочков этих прячутся?

Поначалу плакала Сольмира втайне, потому что муж и знать ее не хотел. Потом поглядывать начала — нет ли еще какой-нибудь причины такого внезапного охлаждения. И однажды увидела… А то, что она увидела — то не дай Бог никому увидеть! Тайком, под покровом ночи, бегал муж златокудрый к неказистой купеческой дочери, той самой.

Под окнами ее бродил, песни для нее пел, все ждал — не покажется ли она в окошке светлицы. И дождался. Однажды высунула она личико, поглядела вниз — кто там, внизу, мается. Увидела золотоволосую голову, ахнула, за сердце взялась. Кончено дело, любовь преступная, жестокая сплела обоих, охватила их, точно оковами. Не вырваться!

И начали они встречаться тайно. Долго это не протянулось. Сольмиру муж что ни день, то бил и попрекал. Всем-то она вышла нехороша, и лицом, и осанкой, и голосом, и занятиями. В монастырь предлагал ей уйти по-хорошему — все как в песне. Только Сольмира отказывалась, за что ей еще пуще доставалось.

— А ведь ты, Сольмира, наверное, в Бога не веруешь? — тихо спросила Наташа.

— А что в него веровать? — удивилась Сольмира. — Разве помог он мне? Разве порвал злое колдовство? Да и колдовства поначалу не было, одна только глупость моя… А вот оно как обернулось! Нет, и Бога я веровать не могу, потому что от него один только обман и беда… Я другого бога знаю, темного, того, что жизнь мою с ног на голову перевернул и так оставил…

— Поэтому и в монастырь не ушла? — опять спросила Наташа.

Сольмира медленно покачала головой.

— В монастырь и без веры уйти можно, ничего дурного с тобой не сделается. И там люди живут, монашки-то. У всех свои слабости, свои печали, у монашек тоже сердце есть. Жила бы себе в келейке, как в песне поется, занималась рукодельем — никто бы и слова мне худого не говорил. Нет, дорогая Наталья моя, в монастырь я не пошла потому, что захотела мужа своего с полюбовницей извести. За все им отплатить. И за нитки золотые, и за страхи мои, и за обиду…

Как узнала я, что купеческая дочь в тягости, так поняла: настала моя пора. Потому что в тягости она была от любимого человека — это по лицу заметно. Когда от нелюбимого — женщина дурнеет, а когда от любимого — такая становится, будто тайну какую знает. И пошла я к одной женщине… Взяла для нее подарки — портище полепное, хамцы расшитые… Говорили, будто она красивые вещи любит, в сундуки их складывает и травой перекладывает, чтобы хорь не побил… Звать ее Пожега, другого имени не ведаю. Может, иным людям она иное имя открывает — это уж пусть на чужой совести останется…