Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

– Поможете мне ворота отпереть, замок подмерзает, ключ поворачивать тяжело.

Я выбрался из автомобиля, подошел к воротам. Это были высокие деревянные двустворчатые ворота в таком же высоком глухом заборе, совсем простом, деревенском. И сам дом, хоть и был кирпичным и оштукатуренным, выглядел по-деревенски, с низко расположенными окнами первого этажа, заглянуть можно, и крышей, крытой посеревшим от времени тесом. Мне с трудом удалось провернуть большой стальной ключ в замочной скважине, щеколда с внутренней стороны отошла, и я потянул створки на себя. Они неожиданно легко и беззвучно открылись, петли хорошо смазаны. Жозефина въехала внутрь двора и остановила авто у дровяного сарая. Я так и стоял у распахнутых ворот снаружи на улице. Надо было уходить.

– Евсей Дорофеевич, может быть, чашечку чая?

Да, конечно, хоть чая, хоть воды, лишь бы остаться с ней еще хоть какое-то время. Но вслух я сказал:

– Поздно уже, вы, верно, устали.

Забрав у меня ключ, она за рукав потянула меня во двор.

– Ну что вы, я не устала вовсе, обычно в полночь жизнь только начиналась. Я имею в виду, когда я ходила в «Бродячую собаку». К двенадцати часам только-только начиналось настоящее, стихи, разговоры… Давайте запрем ворота, и я вас угощу очень вкусным китайским красным чаем.

Квартирка, которую занимала Жозефина, находилась в первом этаже, в нее вела дверь с угла особнячка, крылечко в две ступени. И была она совсем маленькой, одна комната и крохотная кухонька с буфетом, столиком под окошком, плитой и ящиком для дров возле нее. Комната была разгорожена китайской вышитой ширмой с цветами и птичками, по одну сторону – полосатый диванчик, такое же кресло возле ампирного с прихотливо изогнутыми ножками столика-консоли, по другую – гардероб и кровать с деревянным изголовьем. Я, признаться, совсем не так представлял себе жилье девушки, мнящей себя частью богемы и раскатывающей по городу в личном авто. Словно почувствовав мое удивление, хозяйка поспешила объяснить:

– Знаете, я предпочитаю квартирки облегающего силуэта. И живу всегда на первом этаже. Мне так спокойнее. Это Жано любит жить просторно, чтоб было, как он говорит, где ноги вытянуть. Ну да у него семья, жена и двое мальчишек маленьких совсем, бонна, кухарка. А мне не нужно, я сама все делаю. Только дрова вот хозяйский лакей Григорий приносит и печь протапливает.

Потом, уже когда мы пили чай с маленькими ванильными сухариками и вареньем из антоновских яблок, она рассказала, почему предпочитает жить так тесно, но я про то сейчас писать уж не буду, может, позднее. Хочу повернуть эту историю несколько в иную плоскость. Так вот, к чаю и разговорам был еще добавлен альбом с семейными фотографиями. И одним из последних был снимок Карбасова в мундире жандармского поручика. Вот как. А мне он представился сугубо гражданским чином, следователем. Зачем, спрашивается? Я спросил, давно ли брат ее служит по жандармскому ведомству. Оказалось, нет, не более полугода. Незадолго до войны окончил Жано Михайловское артиллерийское училище, на фронт ушел прапорщиком, вернулся поручиком. Комиссован по ранению. Пошел служить в жандармерию, да не абы куда, а в Отдельный корпус жандармов, который кроме всего прочего занимается поимкой иностранных шпионов. Значит, все-таки шпионаж. Значит, все-таки Зеботтендорф – не просто убийца, как Карбасов пытался меня убедить. Ну то, что господин поручик не сказал мне правды, понятно, не должен он перед каждым карты раскрывать, а вот то, что он так неосторожно похозяйничал в квартире на Измайловском, говорит не в пользу его профессиональных умений.

Уходя, надевая пальто, я нащупал в кармане книжку, что взял в квартире Зеботтендорфа, «Der Golem», как сунул ее сюда, в карман, утром, так она и лежит. Вытащил зачем-то. Жозефина, она, провожая меня, стояла тут же в крохотной передней, увидела, попросила показать. Прочла название.

– Не дадите прочесть?

– Охотно. А вы читаете по-немецки?

– Немного.

Ну я и оставил ей эту книгу, будет повод увидеться еще раз. Я тогда даже не мог предположить, как скоро этот повод наступит.

Это был следующий день после того, как я сопровождал Жозефину на концерт и первый раз был у нее дома. Пишу об этом спустя два дня, когда улеглось все более-менее в душе моей. Но, скорее, менее, чем более.

Мы как раз уселись пить чай в субботу. Вениамин вернулся со своих мастерских, и мы все вместе – Кудимовы и я – устроились за столом. Настоящий файв-о-клок. Ксения в душе – немного англичанка, совсем чуть-чуть, читает Уайльда и Киплинга и по субботам устраивает нам настоящее английское чаепитие: черный индийский чай со сливками, а если не достать, то уж обязательно с молоком, и сахарное или же овсяное печенье, которое она сама печет. Вениамин над ней подтрунивает, называет ее Элизой Дулиттл, это из недавно вышедшей пьесы Бернарда Шоу, но Ксения неукоснительно следует придуманной ею самой традиции: выставляет на стол свой самый лучший сервиз белого костяного фарфору, свадебный подарок; молочник на подставке, вазочку с печеньем, ситный в плетеной корзиночке, серебряные ложечки, старательно ополаскивает заварочный чайник кипятком и ровно три с половиной минуты заваривает в нем чай. И никакого самовара, только не сегодня, сегодня кипяток подается в большом фарфоровом чайнике.

И вот только на стол было выставлено все необходимое для нашей чайной церемонии, только мы, мужчины, чинно уселись вокруг стола, предвкушая удовольствие, а Павлуша уже даже цапнул печенинку из вазочки, как раздался звонок в дверь, и Ксения, не выпуская из рук пустого жостовского подноса, пошла открывать. Приглушенные голоса в передней, один явно мужской, и в гостиную вваливается господин Карбасов. Бекеша его расстегнута, в одной руке зажата шапка, в другой – газета. Лицо, как любят писать в романах, пылает гневом, губы сжаты, а глаза вытаращены. Я его таким даже представить не мог. Глядя на него, мы замерли за столом, Павлуша даже печенину до рта не донес, так и застыл, втянув голову в плечи, Ксения – позади, в дверном проеме, прижав свой поднос к груди. Немая сцена, последний акт «Ревизора».

Но длилась она не долго. Потрясая газетой, Карбасов выкрикнул:

– Вы! – голос его сорвался, получился не выкрик, а словно всхлип, – Вы как… Кто вам дал право… Ваши выдумки… Ваши бредни… Этой крысе любопытной… – теперь голос его набрал силу, вскинутая рука со свернутой в трубочку газетой, как жезл.

Перед нами был римский трибун, он разил и клеймил. Вот только понять его было никак невозможно. И тут раздался грохот, такой металлический набат, это стоящая позади Карбасова Ксения уронила на пол поднос, да нет, не уронила, швырнула. Тот, никак не ожидая подобного, подпрыгнул на месте. А Ксения уже шла на него: