Михаил Петров - За колымским перевалом

Серафим чуть не силой выволок обоих из парной, напоил горьковатым настоем. Они натянули на распаренные тела какие-то штаны и рубашки, принесенные стариком, набросили на плечи полушубки и побрели в дом. Молча, не поднимая головы, сидели за деревянным столом и пили чай с малиновым вареньем. Вяло пожевали горячую, хорошо проваренную оленину. Только после этого их спаситель кивнул на топчан!

— Теперь забирайтесь на лежак и спите, пока не отойдете. Считай, живы.

Смелеков вяло подумал, что надо сообщить о себе на прииск, но сил говорить и даже думать уже не было.

Только теперь Серафим заметил, что сын чем-то напуган.

— Ты чего трясешься?

— Кто такие? Геологи?

— Я почем знаю! Вон тот, здоровый — похоже, сам директор прииска.

— Другой — не из милиции?

— Ошалел, что ли? Пугливый больно стал.

— Так ведь… куда теперь его?

— Мать святая заступница! — Серафим цепко схватил сына за плечо, вытащил за порог в сени. — Принес, что ли?

— Вон оно, — Митяй снял с гвоздя мешок на лямках.

— Куда же ты, дурья башка, его объявил! Тащи за второй скрадок. Я дыру приготовил, туда все переложи.

Серафим осторожно отворил дверь, заглянул — оба спали, с головой укрывшись шубой. Подошел к топчану, сдвинул воротник шубы, открыл головы. Не мигая, неотрывно смотрел на спавших людей. Потом беззвучно прошептал! «Видно, богу так угодно», — отшатнулся, опасливо покосился на спящих и торопливо выскочил из избы. Встал на скамью, пошарил рукой в тайнике под крышей. Кожаный портфель лежал на месте. Там была тетрадка и геологическая карта, которые он нашел в конце лета на берегу реки, в кустах тальника.

«Зачем я берегу их! — Серафим удивленно поморгал глазами, долго стоял на скамье, но так и не мог ответить самому себе. — Выбросить к черту! Сжечь!..» Пальцы вцепились в угол портфеля, сильно потянул на себя — скамья под ногами зашаталась, и он покатился на пол. Так и сидел, прислушиваясь, как надсадно ноет затылок от удара о стенку, пока не вошел Митяй. Споткнулся о ноги отца, испуганно присел рядом, ощупывая его в темноте.

— Ты чего тут?

— Зацепился. Пошли в избу. Возьмешь меринка и верхом махнешь на прииск.

После опасного приключения на переправе через Колыму, едва не закончившегося трагично для него и Жарченко, отношение Смелекова к директору изменилось. Часто вспоминал откровенный разговор с ним. Самобытный человек. Сложен, противоречив, но должен стать и станет, он чувствовал, его помощником в горных делах. По-прежнему не складывались отношения с Тургеевым, Лисянским, Дубовцевым. Причем Лисянский беспокоил больше всего. Крутой, самоуверенный, скорее даже самовлюбленный человек, и было от чего вознестись — первооткрыватель золотых россыпей на Теньке. Не было сомнений в том, что разговор с ним будет нелегким, поэтому откладывал его Смелеков до тех пор, пока не узнал, что начальник геологической экспедиции обижен этой длительной отстрочкой их встречи. Сказала об этом Кленова. Не церемонясь и как обычно, не выбирая выражений, но тоном деловым и спокойным она сообщила:

— Лисянский слюной исходит. Рвет и мечет. Отыгрывается на подчиненных.

— Причина?

— Вы! Горняки уже растрезвонили, как вы их въедливо пытаете, добиваясь ответа на вопрос: где золото? А Лисянский, с кого бы следовало начинать, сидит и мучается у телефонного аппарата, ждет, когда вы пригласите его к себе.

— Я поручил ему подготовить свои предложения и доложить на бюро.

— Бог мой! — воскликнула Кленова, презрительно прищурив красивые глаза. — Вы не знаете Лисянского! Ему готовить? У него на сто лет вперед, и на все случаи жизни имеется кондуит, где все расписано, как в церковном поминальнике. Что. Где. Когда. Сколько.

С Кленовой у Смелекова сразу установились дружеские отношения. Они были почти одного возраста. Как и он, молодые годы Кленова посвятила комсомольской работе. Не колеблясь она оставила школу и полностью отдалась шумной кипучей работе с молодежью. У молодой женщины не оставалось времени подумать о себе, о своем будущем. Предложение Таркова перейти на работу в райком партии было для нее неожиданным. В отделе парторганов обкома, к ее удивлению, согласие дали охотно, хотя она-то считала, что уходить ей с комсомольской работы рано. Снятие Таркова, перемены в райкоме заставили ее впервые вспомнить о своем возрасте. Ей было уже под тридцать, а семьи не было. Не раз могла она устроить свою личную жизнь, были предложения, но требования к будущему мужу у нее строго соответствовали ее должности и месту работы. Иметь рядом просто мужчину она не хотела. Теперь же она могла рассчитывать лишь на разведенных или таких же, как и она, неожиданных бобылей — а их было мало, да и те немногие, привыкнув к холостяцкой жизни, зачастую искали женщину на одну ночь, семьей себя обременять не спешили.

И ей стало страшно. Что же теперь впереди? Партийная работа. Опять бесконечные заседания, совещания, командировки по приискам с однообразными дорожными приключениями. Воспитание людей в духе коммунистической морали. Да имеет ли она — незамужняя женщина, не знавшая материнства, так и не построившая своей семьи, — моральное право на такую работу. Начался сложный, период ее жизни. Еще не растеряла она этакого комсомольского задора, позволяющего ей порой впасть в безмятежность. Однако все чаще взгляд ее становился сосредоточенным, тяжелым, уходил куда-то вглубь, к тревожным раздумьям. И тогда она — становилась особенно злой. Это и заметил в ней Смелеков. Сегодня Кленова была необычайно беспокойна, хотя и пыталась подавить в себе нервозность.

— Мне нравится с вами работать, Вера Игнатьевна, хотя не всегда бывает легко, но… буду откровенен: вы, кажется, намерены уйти из райкома?

Кленова откинулась на спинку кресла и вжалась в податливые пружины. Прикрыла глаза.

— Чем вы мне нравитесь, Тихон Матвеевич, так это неумением скрывать свои прозрения.

— Значит, я прав? А в чем причина?

Я могла бы придумать что-нибудь, но вам скажу откровенно — разочаровалась.

— В идеологии?

— Нет, в нее верю искренне. Но я вижу, что методы идеологической работы, неприкосновенность которых я охраняю по должности, давно изжили себя. Ветряная мельница! Крылья вертятся, а жернова-то давно истерлись. Боже мой! Сколько шумихи, звону по поводу и без оного. Все мы это видим, а заменить жернова не хотим. Или не умеем? А ведь каждый день промедления — какой ущерб!

— Зачем же вы согласились пойти работать в райком?

— Никакого патриотического порыва или зова души. Как-то раз услышал мою звонкую речь на собрании областного актива Тарков, и уговорил! Этот тип мог кого угодно убедить, когда голова его была-чиста от спиртовых паров.