Адам Уильямс - Дворец райских наслаждений

Спросишь, а как же мы с Нелли? Мы много времени проводим вместе, сидим, разговариваем, вспоминаем Шотландию и счастливые времена, но большей частью молчим. Как-то раз Нелли заметила, что мы держимся за руки, и, покраснев, сказала, что сейчас самая пора для второго медового месяца.

С печалью в сердце вынужден признать, что, в отличие от остальных, доктор Филдинг по-прежнему ходит мрачный как туча. Он все еще никак не может смириться с уготованной нам участью. К счастью, он больше меня ни в чем не упрекает, однако мне больно смотреть, как он без устали ходит взад-вперед по комнате, время от времени приоткрывая ставни, чтобы взглянуть на боксеров. И на них, и на него мы стараемся не обращать внимания. Так лучше.

Дорогой Джеймс, не печалься о нас.

Ты мой душеприказчик, и я собирался написать тебе длинное формальное письмо, попросить тебя позаботиться о том и о сем, однако богатство, достаток, одним словом, все то, что прежде имело столь огромное значение, особенно для нас, скаредов-шотландцев, теперь утратило для меня смысл. Я и так знаю, что ты разумно распорядишься моим небольшим имением и позаботишься о дорогих мне Мэри и Эдмунде. Воистину, они в самых надежных руках. Дорогой Джеймс, ты всегда был мне не только братом, но и другом, и я знаю, что ты станешь для моих детей заботливым и любящим отцом.

Надеюсь, что это не последнее письмо, хотя всякое может случиться. Наша казнь лишь вопрос времени. В любом случае, я сказал уже все, что хотел. Мы оставим этот мир, полный страдания и жестокости, и вместе отправимся в Рай, уготованный тем, кто всегда верил в нашего Спасителя. Мы страшные грешники, мы ничтожны, слабы, однако почему-то мне кажется, что Господь будет к нам милосерден. И я нисколько не сомневаюсь, дорогой Джеймс, что рано или поздно мы встретимся на Небесах и тогда снова отправимся погулять по вересковым полям (какой же Рай без вереска?).

До свидания, Джеймс. Да здравствует Шотландия!

Воскресенье, 7 июля 1900 года

Дорогой Джеймс.

Все случилось так, как мы и ожидали. Сегодня к нам приехал Линь и привез с собой послание мандарина, который наконец ответил на мое письмо. Это совсем не тот ответ, на который я рассчитывал. Я получил формальное извещение о том, что моя «просьба о снисхождении» принята к сведению. Мандарин сообщает, что иностранцы «должны понести справедливое наказание за то зло, которое причинили» и заявляет, что нам надо ждать «приговора императора». Вот и весь суд. Похоже, он уже состоялся в наше отсутствие.

Может быть, так оно и лучше. Я рад, что ни Нелли, ни детям не придется вставать на колени в ямэне. Я спросил Линя, когда состоится казнь, но он, как обычно, был холоден и немногословен. Он сказал, что нас «поставят в известность». Думаю, ждать осталось недолго.

Возможно, майор не лишен человеколюбия. Он привез целую телегу сладких арбузов — подарок приговоренным. Можешь представить, как мы обрадовались — ведь последние несколько недель нам приходилось сидеть на грязной, тухлой воде, которой, вдобавок ко всему, еще и не хватало.

Мы отнесли арбузы на кухню и свалили их в огромную кучу на столе. Дети едва сдерживались — так им хотелось наброситься на них. Чтобы нарезать изысканное лакомство, Боуэрс принес огромный тесак. «Сейчас порубим», — повторял он с усмешкой. Дурацкая шутка.

Ах, Джеймс, ты бы не удержался от смеха, если б увидел…

«Ах, Джеймс, ты бы не удержался от смеха, если б увидел…» — Аиртон откинулся на спинку стула и улыбнулся, задумавшись над тем, как посмешнее описать выражение на суровом лице Боуэрса, когда до машиниста дошла вся неуместность его слов, и последовавшее за ними стыдливое молчание. Как-никак, не исключено, что он пишет брату в последний раз, и доктору хотелось передать атмосферу веселья, в котором пребывали люди, несмотря на отчаянное положение и даже, отчасти, благодаря ему. Никогда прежде доктор не находился в таком мире с самим собой. Никогда прежде ему не доставляли такой радости самые что ни на есть простые вещи, никогда прежде он не задумывался, как же это здорово — жить. Ощущение жизни опьяняло. Доктору казалось красивым даже безобразное металлическое пресс-папье, стоявшее на столе. Аиртона переполняла любовь к родным, к товарищам по несчастью и даже к неодушевленным предметам, наполнявшим дом. Пылинки, вращающиеся в солнечных лучах, проникавших сквозь щели ставен, напоминали доктору парящих ангелов. Конечно же, размышляя о предстоящей казни, он не мог не испытывать ужас. От мысли о мучениях, которые ждали детей, кровь стыла в жилах. Он знал, что потребуется вся его выдержка, и, хотя умом понимал, что им отпущено всего лишь несколько дней, радость жизни, которую он испытывал в данный момент, помогала отгонять мрачные мысли. Совсем как в юности, когда он веселился на морском берегу, не думая о больничных палатах или же рабочем кабинете, куда, в конечном итоге, ему предстояло вернуться. «Быть может, Господь решил показать, каково нам будет на Небесах», — думал доктор. Вечный праздник в солнечном свете любви.

Рассеянно доктор сунул руку в карман за кисетом, но вместо знакомого ощущения мягкой кожи Аиртон почувствовал, как пальцы наткнулись на что-то твердое. Удивленно подняв брови, доктор вытащил небольшой холщовый сверток. Взяв нож для бумаг, Аиртон перерезал веревку, перехватывавшую сверток. Внутри он обнаружил сложенную записку и кольцо — золотой перстень с печаткой. Сердце екнуло. Доктор узнал герб — вставшего на дыбы грифона и девиз на латыни: Auxilium ab alto [37] Досл. : Помощь с высоты ( лат. ). . В последний раз он видел этот перстень на пальце Меннерса.

Свернутая записка лежала поверх блокнота с промокательной бумагой. Доктор не смел до нее дотронуться. Он чувствовал негодование, обиду, отвращение. Вплоть до появления записки все казалось таким ясным. Аиртон знал, что его ждет, и поэтому был спокоен. Впереди маячила мученическая смерть. Им предстояло принять уготованное судьбой. А теперь эта дурацкая записка спутала все карты. Он инстинктивно чувствовал, что вне зависимости от содержания записки теперь их ждут трудности. Сама мысль о том, что Меннерс жив, а теперь Аиртон в этом почти не сомневался, лишала доктора покоя. «Ну почему же он просто не умер?» — мелькнула недостойная мысль. В прошлом от Меннерса были одни беды. Уже сам факт того, что записку доставил майор Линь, наводил на размышления о какой-то интриге. Записке больше было неоткуда взяться. Единственным связующим звеном с окружающим миром был именно майор Линь. Да, теперь доктор ясно вспомнил, как майор с удивительной для него неуклюжестью зацепился о собственную шпору и, чтобы не упасть, ухватился за лацкан пиджака Аиртона. Наверно, именно в тот момент Линь и сунул ему в карман сверток. С негодованием Аиртон ощутил зарождающиеся в душе незваные чувства, которые, как он полагал, давно в себе подавил. Это было чувство страха и, что еще хуже, — надежды.