Анджей Иконников-Галицкий - Литерный А. Спектакль в императорском поезде

Адъютант, превратившийся в официанта (в дверях). Разрешите побеспокоить? К вам дама.

Савинков. Да, да, я жду её. Пусть войдёт.

Адъютант-официант. Баронесса Эмма Дикгоф-Деренталь!

Входит молодая эффектная особа лет двадцати. Она в тёмно-сером шифоновом платье, обшитом стеклярусом, и в широкополой парижской шляпке. Савинков меняется: его движения становятся упругими, задумчивое выражение исчезает, лицо приобретает твёрдые очертания.

Савинков (подходит к даме, берёт её за руку). О, Любовь, как я рад, что вы удостоили меня этого счастья… (Целует руку.) Прошу вас, хоть это место и недостойно вас, но здесь довольно уютно.

Эмма-Любовь. Благодарю…

Савинков. Нет, это я благодарю вас. Прошу, вот кресло, быть может, оно окажется способными приютить вашу прелестную фигурку.

Эмма-Любовь. Ах, Борис Викторович, что вы, не стоит так беспокоиться.

Савинков. Не только стоит, но в этом весь смысл моей жизни — беспокоиться о вас. Поверьте старому бомбисту, на чьих руках кровь господина министра Плеве и великого князя Сергия, а на совести — много невинных жертв. Ах, Егорушка Созонов, весь израненный — как сейчас его вижу… Ах, бедный повешенный Янек Каляев…

Эмма-Любовь. О господи, как это страшно… Не пугайте меня, милый Борис Викторович.

Савинков. Что вы, что вы, Любовь, мы, террористы, самые нежные существа на свете, когда на нас смотрят такие чудные глаза, как ваши.

Эмма-Любовь. Борис Викторович, это дурной тон — говорить замужней даме такие комплименты.

Савинков. Дурной тон? Я не светский человек, я солдат революции и немного поэт, и я говорю то, что чувствую. Официант, розы! (Адъютант-официант появляется в дверях с двумя огромными розами: в правой руке белая, в левой — пунцовая. Подаёт их Савинкову.) Пусть эти цветы украсят нашу встречу. Белая — в память о нашем знакомстве три года назад в Париже. (Кладёт розу на стол перед Эммой слева.) Красная — как предвестие нашего общего будущего. (Кладёт справа.)

Эмма-Любовь. О, Борис Викторович, что же это… Право, я польщена…

Савинков. Эти два цвета — чистота моего сердца и кровавый мой жизненный путь — они перед вами, вместе со столовым прибором… Они ждут ваших рук — и я тоже. (Целует её руку.)

Эмма-Любовь. Право, это невозможно… Мой муж что-то задерживается.

Савинков. Ваш милейший муж и мой друг задержится несколько дольше, чем вы полагаете. Я попросил моего адъютанта заняться с ним подготовкой статьи о наших взаимоотношениях с союзниками — это срочно. Они будут заняты ещё часа три.

Эмма-Любовь. Вы ужасно хитры… И хорошо ли это?

Савинков (целует её руку). Не хитрость, Эмма, не хитрость, а справедливость. Ну что ваш муж? Вы знаете, как я ценю его — он незаменимый соратник в делах партии. Но что он, и кто вы! Признайтесь, вы вышли за него не по любви.

Эмма-Любовь. Ах, что же это! Вы меня искушаете!

Савинков. Бросьте, Эмма, что за обман самой себя! Спросите любого стороннего человека — всяк вам скажет, что вы и ваш муж не пара.

Эмма-Любовь. Замолчите.

Савинков. Вы, юная семнадцатилетняя танцовщица, девочка из хорошей семьи, вышли за него, потому что он благородный человек и избавит вас от обычной судьбы танцовщиц. Но он уже сделал своё дело, и вы свободны.

Эмма-Любовь. Зачем вы мне это говорите?

Савинков. Всякий человек должен быть свободен!

Эмма-Любовь (порывается встать). Мне, наверное, надо уйти.

Савинков (целует её руки). Никуда вы не уйдёте.

Эмма-Любовь. Почему?

Савинков. Потому, что я этого не хочу.

Эмма-Любовь. Вы негодяй… Вы ужасный, страшный искуситель.

Савинков. Вот видите, я вам нравлюсь. Послушайте, Эмма, или всё-таки лучше Аюбовь — буду вас так называть — я скоро приду к власти. Я уже близок к власти и скоро схвачу её за шиворот. Тогда я переверну мир. Я стану во главе великой России, я сокрушу наших врагов, немцев, кайзеров, мировую нечисть. Все царства земные покорятся мне, а я сгребу их в эти ладони и швырну к вашим ногам… Мы полетим с вами на аэроплане, и вы увидите весь мир у своих ног. Петербург, Париж, Лондон, звёздное небо… Только мы и звёзды! Меня скоро назначат военным министром.

Эмма-Любовь. Ах вон что! Вот почему вы в таких приподнятых чувствах.

Савинков. Да. Но это не отменяет того, что я вам сказал. Положение наше шатко, но я надеюсь на свою судьбу. Я сейчас даже физически ощущаю силу, которая поднимает меня над землёй, несёт меня к высшей власти… Любовь, я вас никуда не отпущу! Официант! Неси, голубчик, шампанское! Вы знаете, Любовь, здесь, невзирая на запреты, подают шампанское — в бутылках с лимонадными этикетками. Забавно, не правда ли?

Эмма-Любовь. Чего вы от меня хотите?

Савинков. Я хочу, чтобы ты принадлежала мне! (Страстный и долгий поцелуй.)

Эмма-Любовь. А как же шампанское?

Савинков. Теперь нам есть за что выпить. (Пьют.)

Эмма-Любовь. Ещё!

Савинков. За будущее!

Он и она выходят с бокалами на передний план. Ресторанный кабинет за их спинами темнеет.

Эмма-Любовь. Как это всё не вовремя получилось. Я теперь буду спутницей Бориса во всех его неудачах, метаниях, в бесконечном беге революции. Никакой власти, никаких звёзд, а только переезжать, скрываться… Погоня, страх, жизнь по поддельным документам, нелепость эмиграции… Удивительно, но муж мой, этот чудак, будет сопровождать нас — из преданности мне и Борису или надеясь отомстить? — будет сопровождать нас до самого конца. А конец настанет через шесть лет: нелегальный переход через границу в Советскую Россию и внезапный арест. Кое-кто думает, что это мы с мужем выдали тогда Бориса агентам гэ-пэ-у. Может быть, оно действительно так…

Савинков. Мой старший сын Виктор будет расстрелян через десять лет после моей смерти. Дочь Татьяна переживёт ссылку, вернётся, потом последует за репрессированным мужем, следы её затеряются в норильской пурге. Но больше всего меня мучает и жжёт не это, и не память о тех людях, которые верили мне, шли, куда я укажу им, и которых я одного за другим отправлял на смерть. Меня мучает бессмысленность конца: скучный советский суд, бесславные признания, глупое и фальшивое раскаянье, и потом это чёрное окно Лубянской тюрьмы, с которого я полечу вниз на грязный тюремный асфальт. И ещё — как это ни странно, Эмма-Любовь, — меня мучает то, что ты будешь умирать, всеми брошенная, раздутая водянкой старуха, в дощатой развалюхе в каком-то овраге на окраине Мариуполя, и даже агенты кэ-гэ-бэ не поинтересуются о тебе.