Игорь Болгарин - Хмель свободы

Он умолк, давая всем прочувствовать всю трагичность произошедшего.

Немецкий лейтенант, наклонившись к уху полковника, быстро переводил.

– Все эти эсеры, эсдэки, большевики, анархисты и кто там еще? – продолжил Данилевский. – Этим расстрелом они посеяли в России кровавое семя. Это как чертополох, который не выведешь быстро. Он и через десятки лет будет давать кровавые всходы!.. – Заметив краем глаза какое-то шевеление в двери, Данилевский прервал свою речь и, чуть добавив в голос теплоты и торжественности, произнес: – Господа! Моя дочь Винцента!

Винцуся во всей прелести своих восемнадцати лет появилась в зале. Смутившись при виде такой большой мужской компании, она тем не менее старалась держать себя в руках. На ней было простое черное, но весьма пикантное платье. К ее волосам, в знак траура, была приколота темно-бордовая лента.

В ее осанке угадывались польская смелость и горделивость – качества, которые в свое время позволили юной Марине Мнишек вскружить головы обоим Лжедмитриям, и в то же время чувствовалась застенчивость украинской селянки. В сочетании с цветущей красотой – смесь умопомрачительная.

Все мужчины встали и, если бы не печальное известие, несомненно, зааплодировали бы. Немецкий полковник, немолодой, багроволицый, хотел что-то сказать, но слова как будто застряли у него в груди.

– Как это… Дие унердшонхейт? – Полковник вопросительно взглянул на переводчика.

– Неземная красота, – подсказал переводчик.

– Вот… несем-ная кра-зота! – громко произнес полковник.

– Да, Винцуся – гордость и утешение для такого вдовца, как я, – сказал Данилевский, довольный общим восхищением. – Бог рано отнял у меня жену, но наградил прекрасными детьми!..

Винцента сдержанно поклонилась и присела подле отца.

– Но вернемся к нашей печальной новости. Циничная жестокость, проявленная большевиками, призывает нас к объединению. Кто бы ты ни был: петлюровец или немец-колонист, австриец или гетманец… всем нам надо быть вместе. Не сумеем сейчас выполоть с нашего поля кровавое семя, будем десятилетия, а то и столетия собирать кровавый урожай!..

Данилевский смолк. В зале стало совсем тихо. Слуги, мягко ступая по коврам, разносили бокалы с напитками.

Нестор заметил, что сидящая неподалеку Винцента украдкой рассматривает его, и растерялся. Узнает? Не узнает? Если узнает, что сделает? Как ему не хотелось, чтоб она узнала его, эта девочка из далекого детства, спасшая его тогда от плетей и позора, превратившаяся сейчас в красавицу, каких он в своей жизни не видел.

Они словно играли в прятки: когда он разглядывал ее, она отводила глаза. И наоборот.

– Я надеялся, господа, вскоре собрать вас, – сказал Данилевский, – чтобы отметить в нашем дружеском кругу радостное событие – восемнадцатилетие ангела моей души Винцуси. Но произошедшее обязывает меня… – он взял в руки бокал, – обязывает меня предложить вам по нашему древнему русскому обычаю помянуть мученически убиенного императора нашего Николая Александровича, его супругу, пятерых прекрасных и ни в чем не повинных детей… всех Романовых, как бы мы к ним ни относились… Земля им пухом.

Все встали, взяли в руки бокалы. Пить не торопились, как бы подчеркивая печальную торжественность ритуала. Молчали.

Винцента что-то прошептала на ухо отцу. Сомневается!

Пан Данилевский тоже перевел взгляд на значкового варты. Затем потянулся к лежащим на столе очкам, надел их и вновь уставился на Махно.

Нестор коротко взглянул на своих спутников. Те его поняли.

Иван Казимирович продолжал внимательно всматриваться в Нестора. Выражение его лица постепенно менялось. И эта перемена решила все…

Нестор неприметно сунул руку в карман. То же самое сделали и его спутники.

– Да, Иван Казимирович, это я, Нестор Махно. Заглянул по-соседски… За упокой, говорите? – В звонкой тишине прозвучал голос Нестора.

И, выхватив пистолет, он выстрелил в двух гетманских офицеров, наиболее молодых и быстрых, но еще не сумевших ничего понять. Затем в немецкого лейтенанта. Но тот – раненный – откатился по полу и стал рвать из кобуры свой «люгер».

Загремели выстрелы, зазвенело стекло бокалов, посыпался на стол хрусталь богатых люстр…

Один из помещиков закрыл собой жену, а второй, напротив, спрятался за супругу.

Сквозь дым от выстрелов была видна широкая сутулая спина пана Данилевского. Он обнял дочку и заслонил ее собой от огня.

Левадный и Семёнов-Турский тоже начали стрелять. Левадный понимал, что противник имеет численный перевес, и они могут проиграть. Лакеи куда-то подевались – возможно, вот-вот вернутся с оружием в руках.

Марко извлек гранаты: одну бросил на стол, другую – в дальний угол. Несколько офицеров увидели это, попадали на пол. Дважды рвануло. Зазвенели оконные стекла.

В заполненную дымом залу ворвались несколько махновцев и тоже начали довольно бестолковую пальбу.

Наконец все стихло. Дым медленно улетучивался сквозь разбитые окна. Лишь где-то во дворе все еще раздавались отдаленные выстрелы: то хлопцы добивали тех, кто пытался сопротивляться.

Никто из гостей Данилевского не уцелел. Марко Левадный сидел на полу, придерживая пораненную осколком ногу.

Махно подошел к мертвому пану Данилевскому. Рядом с отцом лежала красавица Винцуся.

Став на колени, Махно перевернул ее тело, прислушался: не дышит ли?

Тоненькая струйка крови стекла по шее девушки. Должно быть, в последнем приступе удушья она рванула на себе тонкий шелк, и ее грудь оказалась почти открыта. Нестор поправил разорванное платье, прикрыл грудь, провел рукой по глазам, опуская веки. Лицо его было мрачно.

– И скажи, другий раз – и в ту ж саму ногу, – пожаловался Нестору Левадный.

– Какого черта ты гранату бросил? – зло спросил Махно. – Кто тебе велел гранаты кидать?

– Надо було, – оправдывался, кривясь от боли, Левадный. – Мене, бачишь, и самого гранатой ранило…

– Лучше б убило! – прошипел Нестор.

В зал вбежал Грузнов:

– Уходить надо, Нестор Иванович. Один гад на коне успел уйти. Счас все Гуляйполе поднимет!

Махно, словно не слыша, последний раз взглянул на прекрасную панночку и пошел из зала. Но не к выходу, а к лестнице, ведущей наверх. Поднялся в знакомый коридор. Подошел к двери, вошел в комнату, где он прожил несколько счастливых месяцев с Настей.

Теперь здесь была девичья спальня Винценты. Картинки, фотографии на стенах, зеркала… Следы поспешных сборов для выхода к приглашенным: платья на кровати, раскрытая пудреница, помада у зеркала… На этажерке – книги. А чуть выше – музыкальная шкатулка. Та самая, подаренная им Насте в невесть каком году.

Нестор взял шкатулку в руки, крутнул ручку. Но ящичек не отозвался, только захрипел в ответ. Он подержал его некоторое время, осторожно поставил обратно и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. И тут случилось необъяснимое: из комнаты до него донеслась до боли знакомая мелодия.