Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– О господи, – прошептал он.

Застыв на месте, он все смотрел на горшок, а в голове у него вертелись слова мерзкой песенки, которую он когда-то слышал в пивных Витватерсранда. Слова эти били ему по мозгам, как кирка могильщика.

Он поднял голову и долго смотрел на нее, стараясь найти в лице признаки страха. И она так же долго, не отрываясь смотрела ему в глаза:

– Шон, это черная вода.

– Да… я понял, – отозвался Шон.

Да, отрицать бесполезно, и всякая надежда была бы нелепой. Это была так называемая лихорадка черной воды, малярия в своей наиболее злокачественной форме, поражающая почки, превращая их в тонкостенные, наполненные черной кровью мешочки, которые рвутся при малейшем движении. Шон опустился перед кроватью на колени:

– Ты должна лежать смирно и не двигаться.

Кончиками пальцев он осторожно коснулся ее лба – он был горячий.

– Да, – ответила Катрина, но глаза ее уже помутнели, и, впадая в беспамятство, она в первый раз беспокойно пошевелилась.

Шон положил руку поперек ее груди, чтобы удержать ее от лихорадочных метаний в бессознательном состоянии.

Когда опустилась ночь, Катрина уже глубоко погрузилась в кошмары малярии. Она смеялась, в бессмысленном страхе вскрикивала, трясла головой и сопротивлялась, когда он пытался дать ей напиться. Чтобы хорошенько промывались почки, ей следовало много пить – в этом состоял ее шанс выжить. Удерживая голову Катрины, Шон силой заставлял ее глотать воду.

А тут еще Дирк расплакался: он проголодался, вдобавок вид матери напугал его.

– Мбежане! – закричал Шон, от отчаяния чуть не срывая голос.

Мбежане весь день дежурил у входа в фургон и ждал распоряжений.

– Нкози, что надо делать?

– Ребенок… можешь приглядеть за ребенком?

Мбежане поднял кроватку с лежащим на ней Дирком:

– Больше о нем не беспокойся. Я отнесу его в другой фургон.

И снова Шон все внимание перенес на Катрину. Медленно, но верно лихорадка усиливалась. Все тело ее пылало как печка, кожа была суха, и с каждым часом Катрина становилась все беспокойнее, и контролировать движения ее было очень трудно.

Через час после наступления ночи в фургон явился Кандла: он принес горшок какой-то жидкости, над которой поднимался пар, и чашку. Шон сразу учуял запах и сморщил нос:

– Черт тебя побери, это еще что такое?

– Отвар из коры дерева девичья грудь… нкозикази должна его выпить.

Запах отвара был столь же отвратителен, как запах кипящих плодов хмеля, и Шон засомневался. Он знал, что это за дерево. Оно росло на высоких местах, у него была бугорчатая, будто пораженная какой-то болезнью кора, каждый такой бугорок был размером и формой похож на женскую грудь, увенчанную острым шипом.

– Где ты ее достал? Что-то поблизости я не встречал этих деревьев.

Шон тянул время, не решаясь давать отвар Катрине. Он слышал про эти зулусские средства от болезней: если больной не помрет от такого зелья, то, бывало, оно помогало.

– Хлуби сходил на холмы, где четыре дня назад мы останавливались… час назад он принес кору сюда, в лагерь.

Тридцать миль туда и обратно меньше чем за шесть часов – даже находясь в состоянии глубочайшего душевного страдания, Шон не мог не улыбнуться.

– Передай Хлуби, что нкозикази выпьет его лекарство.

Кандла держал голову Катрины, а Шон силком вливал жутко пахнущую жидкость ей между губами и заставил-таки выпить все без остатка. Сок коры, казалось, замедлил засорение ее почек; до наступления утра четыре раза из нее выходила пенистая черная вода. Каждый раз Шон осторожно поддерживал ее, стараясь смягчать каждое движение, которое было для нее смертельно опасно. Бредовое состояние постепенно перешло в бессознательное; съежившись, она неподвижно лежала на кровати, тело ее лишь иногда сотрясали короткие приступы дрожи.

Когда лучи утреннего солнца осветили фургон, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа приобрела матово-белый цвет с желтизной, волосы утратили обычный блеск и стали безжизненны, как сухая трава.

Кандла принес еще один горшочек лекарства, и снова они вдвоем влили в нее эту жидкость.

– Нкози, – сказал Кандла, когда горшочек опустел, – разреши, я положу матрас на пол рядом с кроватью нкозикази. Тебе надо поспать, а я побуду здесь с тобой и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.

Шон посмотрел на него затравленным взглядом.

– У нас еще будет время выспаться, друг мой, – ответил он и, переведя взгляд на Катрину, добавил: – Может быть, очень скоро.

Вдруг тело Катрины застыло, словно одеревенело, и Шон упал перед кроватью на колени. Кандла тревожно наклонился сзади. Шон не сразу понял, что происходит, потом повернулся и посмотрел на зулуса.

– Уходи! Уходи, быстро! – приказал он.

В голосе его было столько страдания, что Кандла, спотыкаясь, пулей выскочил из фургона.

В это утро родился второй сын Шона, и, пока Кандла присматривал за Катриной, Шон завернул тельце ребенка в одеяло, отнес в вельд и похоронил. Потом вернулся к Катрине и оставался с ней, пока дни и ночи не смешались в его голове, оставив одно только чувство бесконечного горя, в котором не проглядывало ни капли надежды. Катрина была уже при смерти, и столь же близко Шон находился к помешательству. Из фургона он больше не выходил, сидел на корточках перед кроватью жены, вытирал с ее лица пот, держал у ее губ чашку или просто сидел и смотрел на нее. Сына он уже потерял, а теперь на его глазах Катрина превращалась в неподвижный желтый скелет.

Спас его Дирк.

Мбежане принес ему мальчика, и тот поднял на матрасе возню, залез Шону на колени и принялся дергать за бороду. Это был единственный лучик света в окружающем Шона мраке.

Катрина выжила.

От неподвижного беспамятства, которое предшествует смерти, она медленно приходила в себя. С ее нерешительным возвращением к жизни отчаяние Шона сменилось надеждой, а потом и поистине чудесным чувством огромного облегчения. Жидкость, выходящая из нее, уже не имела черный цвет, теперь она была темно-розовой и в ней содержался какой-то осадок. Катрина уже узнавала его: хотя была настолько слабой, что не могла поднять головы от подушки, но, когда он ходил по фургону, глаза ее следовали за ним.

Прошла еще неделя, и только тогда она узнала про ребенка. Изможденным шепотом она спросила о нем Шона, и он рассказал со всей мягкостью, на какую был способен. Чтобы выразить хоть какое-нибудь чувство, у нее не было сил; глядя на брезент над головой, она просто тихо лежала, и по ее желтым щекам текли слезы.