Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Рубио Кадьехон одним из первых отреагировал на этот жест его высочества. Он тут же эффектным движением бросил плащ стоявшему наготове бандерильеро и выхватил шпагу из ножен. Трибуны вновь затаили дыхание, глядя, как их любимый герой стоит теперь перед быком с одной лишь шпагой в руках, готовый к смертельному поединку. В загривке быка колыхались, страшно его нервируя, красивые пестрые бандерильи, и озверевшее животное, собираясь с силами для последнего броска в упор смотрело на своего истязателя, не позволяя ему приблизиться ни на шаг. В какую бы сторону Рубио ни двинулся, бык тут же поворачивал навстречу ему свои огромные, готовые к бою рога. Опытный эспада прекрасно знал, что лишь разум позволяет совершить заклание и одержать победу в этой страшной игре, а расхожее мнение о том, что работа тореадора проходит на ловкости тела и порывах страсти — это только всеобщая иллюзия. И потому немало повидавший на своем веку Рубио понимал, что давать слишком много отдыха этому могучему животному опасно и надо рассчитать каждое движение, каждый жест, даже каждое внутреннее намерение. И вот, хотя и сам он был уже изрядно измотан этим затянувшимся поединком, тореро собрал в кулак все свое мужество и весь свой опыт, сделал стремительное обманное движение влево, затем еще несколько не менее стремительных выпадов и, наконец, ловко вонзил по самую рукоять свою шпагу в загривок опоздавшего всего на один краткий миг животного. Последовала эффектная пауза, зафиксировавшая победное положение тореадора. Затем Кальехон не менее изящным движением извлек шпагу, и бык рухнул на арену бездыханным. Трибуны снова взорвались, на сей раз — восторгом восхищения.

Первый день большого праздника корриды принес всем горожанам и гостям города величайшее наслаждение. Но это был лишь первый день большого праздника. Мадридцы вовсю готовились к по-настоящему великим боям следующего дня, как вдруг весь город повергло в гробовое молчание неожиданное известие.

Утром в понедельник на стенах повсюду был расклеен новый королевский указ, в котором говорилось, что коррида — «варварский и кровавый обычай», который давно уже следовало прекратить, и что, наконец, «организация и проведение коррид с этого дня и впредь запрещается по всей Испании».

Испания до боли стиснула навахи и затаилась.

Фердинанд сидел в своем роскошном большом кабинете и перед зеркалом корчил себе рожи одна отвратительнее другой. На душе у него скребли кошки. Он проклинал отца, который никогда не был с ним добр или просто приветлив, проклинал мать, чуравшуюся своего старшего сына и безрассудно обожавшую мерзкого красавчика Франсиско де Пауло — этот плод преступной любви, который, между прочим, не делал вообще ничего! Не читал, не писал и даже не думал, существуя словно простое животное. Такое впечатление, что мать специально вырастила его идиотом, дабы в полной мере изливать на него свою нелепую любовь. А уж что этот ублюдок Франсиско вытворял по отношению ко всем — можно со стыда сгореть! Но более всего инфанта душил гнев в отношении истинного отца маленького злобного принца. Ничтожный выскочка, баловень судьбы, похотливое животное, которому все преподносилось, да и сейчас преподносится на блюдечке, в то время как он, Фердинанд, наследный принц, с детства не видит ничего — ни любви, ни ласки, ни даже мало-мальски человеческого внимания к себе.

«Конечно, — едва не со слезами думал он, — кому захочется общаться с таким уродом?! — И принц снова скорчил себе мерзкую гримасу, которая, однако, не намного испортила его и без того некрасивое лицо. — Вот и у этой красивой и милой девочки никогда не возникнет даже мысли о том, что можно было бы полюбить меня, даже несмотря на то, что я принц! Наследник престола! Меня! Меня! Будто я и не человек уже вовсе!» И Фердинанду, как всегда при подобных мыслях, захотелось разнести и уничтожить все вокруг.

Детство его действительно было тяжелым и постоянно сопровождалось нехорошими знамениями: в четыре года он перенес тяжелую болезнь, причиной которой оказался какой-то дефект крови. Его еле спас отваром лекарственных трав Оливарес, придворный хирург дворца Ла Гранха. В семь лет его любимый учитель географии прямо на уроке вдруг упал и испустил дух от кровоизлияния в мозг. Но самое неприятное произошло дальше — воспитателем Фернандо по странной прихоти судьбы — или не судьбы, а кого-нибудь другого? — назначили дона Хавьера Кабреру, человека до крайности преданного Годою. Кабрера составил для подопечного нелепейшее расписание занятий, начинавшихся в шесть утра, куда, помимо реальных предметов, вроде латыни, истории и элоквенции [121] Красноречия ( лат .). , входили посещения августейших родителей по пять раз на дню и бесконечные молитвы. Весь день принца оказался занят бессмысленными действиями, гулять ему запрещали, а то, что этот нелепый рыхлый подросток может что-то чувствовать, даже не приходило никому в голову. Только, пожалуй, сам Князь мира понимал, что наследник не так прост и несколько раз даже предлагал отослать его подальше, например, отправить в Америку для укрепления королевской власти в испанских владениях. С годами взаимная ненависть обоих превратилась уже почти в животное чувство, от которого у Годоя даже начинала болеть голова, а у инфанта пробуждалась какая-то дикая похоть. Но это были уже запредельные чувства, а чисто земным являлась ненависть принца к родителям.

Как он ненавидел их! Ненавидел за равнодушие, за лживость, за тупость и пороки, но больше всего за то, что они произвели его на свет таким рахитичным, мерзким уродом, который с одышкой уже в двадцать лет не имел в этом мире даже малейшей надежды на простое человеческое чувство, тем более, чувство, исходящее от женщины.

Тут мысли Фердинанда невольно перенеслись к Марии Антонии, принцессе Неаполитанской, на которой его женили вскоре после смерти Альбы. Он вспомнил, как в первый раз оказавшись в одной постели с этой высокой белокурой девушкой, спасовал, не столько увидев, сколько, скорее, почувствовав, с каким отвращением ожидает новобрачная прикосновений уродливого молодого супруга. Сколько лет приучал он себя к этому огромному, на его взгляд, телу и к отвернувшемуся в дальний угол комнаты лицу. В конце концов, ему все же удалось добиться своего, после чего, убедившись, что он никакой не импотент, принцесса резко переменила свое отношение. Разумеется, он не импотент, если учесть все его похождения по притонам! Но так хотелось получить хотя бы немного любви… хотя бы немного человеческого тепла… Но едва только к молодоженам пришло лишь жалкое подобие этого, у принцессы начался туберкулез. Ей запрещали даже гулять в саду, потом у нее был выкидыш, и, в конце концов, по весне она умерла в Аранхуэсе, измученная душой и телом.