Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Что, любезнейший дон Стефан, не любят в народе Князя мира? — лукаво полюбопытствовал дон Херонимо.

— Не то слово, Ваша Светлость. Вся Испания его просто ненавидит, обвиняя во всех бедах нашего злосчастного королевства. Вот и теперь, наш флот разбит, все в трауре, а он получил от их императорских величеств в награду Ленту чести.

Два человека в креслах многозначительно обменялись взглядами, но сделали это так, что окончательно расстроившийся к концу беседы граф де Мурсиа, ничего не заметил.

В тот день неприятности у премьер-министра начались с самого утра. Цыпленок, выращенный на чистом овсе с цикориевым салатом — любимое блюдо дона Мануэля, будучи подан в это время года, оказался испорченным перезрелыми листьями. Министр в сердцах швырнул салфетку, которая задела золотое кольцо, покатившееся и столкнувшее со стола бокал. Нерасторопный слуга не успел подхватить его, и хрусталь с отвратительно тонким звоном разбился. В бешенстве запустив в лакея первым попавшимся под руку предметом, коим, к счастью лакея, всего лишь оказался апельсин, Мануэль обернулся и увидел откровенно презрительные глаза Женевьевы. Это окончательно вывело его из терпения.

— Послушай, Жанлис, — едва не крикнул он, — ты, видно, совсем забыла, кто я! — Упрек был нелепый, и Мануэль тотчас это почувствовал и без еще более сузившихся глаз Женевьевы. — Ты в последнее время постоянно смеешься надо мной!

— Ты сам вынуждаешь меня это делать. — В голосе девушки не слышалось ни огорчения, ни вызова, и это злило еще больше.

Несколько лет назад, как раз какое-то время спустя после смерти несчастной Альбы, Женевьева сильно изменилась. И чем жарче она отдавалась ему ночами, тем насмешливей становилась она днем. Ее, казалось, перестали интересовать все праздники, которые Мануэль так любил устраивать у себя, зная о невозможности для нее присутствовать на праздниках придворных; она разлюбила ездить на корриду, на море, на турниры и народные гулянья. Все чаще она уезжала в Аламеду к герцогам Осуна и проводила там недели напролет, вероятно, занимаясь с этой старой и уже неинтересной мужчинам Марией Хосефой всякой ерундой типа экономики или чтения богомерзких французских книжонок. Потом ей зачем-то понадобилось учить никому неизвестный польский язык, и Мануэль с ума сходил, слыша, как с ее прелестных темных губ слетают какие-то невообразимые «ш» и «щ». Сам же он с годами только привязался к ней еще больше. И дело здесь было не только в том, что в постели Жанлис превратилась в роскошную, знающую себе цену, изобретательную любовницу, но еще и в ее быстрой сообразительности, особенно в том, что касалось политической жизни.

Сколького им уже удалось достигнуть! Власть инквизиции ограничена, литература и живопись начинают процветать в Испании все больше и больше, а в последнее время в Саламанке даже стали вновь возрождаться науки. Слава Богу, на факультетах естественных наук вновь изучают положенное, а не одни лишь хитрые приемы тавромахии, как при Аранде! Но с какими трудностями приходится добиваться этого! Вот и теперь проект открытия по всей Испании городских больниц для малоимущих продвигался еле-еле. И все чаще Мануэль начинал раздражаться, не видя возможности объяснить этой девочке, что многие из ее прекрасных предложений бесполезно даже пытаться провести в жизнь. Потому что при дворе, девизом которого является фраза «Королю нужны не философы, а послушные подданные» никому и дела нет до действительного процветания Испании.

И все-таки Мануэль уже не мог больше обходиться без ее советов. Больше того, первого министра королевства нередко даже посещала крамольная мысль о том, каким бы счастьем могло вдруг оказаться для Испании внезапное, по мановению волшебной палочки случившееся исчезновение всей королевской семьи и воцарение на троне их с Женевьевой… К тому же, Марии Луизе, этой испанской Мессалине, было уже под шестьдесят, и Годой каждый раз прикасался к ней со все большим отвращением. Иногда, загнанный в угол пренебрежением Женевьевы, физической омерзительностью королевы и тяжелой ситуацией в стране, где теперь почему-то все смотрели на него как на мерзавца, он пытался найти утешение в доступных женщинах или Пепе. Но просительниц больше не было, махи из Манолерии смотрели на него едва ли не с ненавистью и не льстились более ни на какие деньги, а Пепа… Пепа несколько лет назад вдруг замкнулась, и из гордой эстремадурской красавицы, олицетворявшей для Мануэля родину и юность, превратилась в усердную богомолку. Она то и дело ездила по всевозможным монастырям и замаливала какие-то несуществующие грехи. Между этими поездками она каким-то чудом все-таки умудрилась родить ему еще одного мальчика, но к нему Мануэль был равнодушен, да и малыш оказался слишком обыкновенным — не то, что первенец и красавец Игнасильо. Конечно, поначалу Мануэля немного смущали столь откровенно черные глаза мальчугана, но потом он вспомнил, что его бабка по матери была черноглазой. Да и Пепин отец, цыган-полукровка, тоже был черноглазым, и в юности Мануэль даже немного его побаивался. И с тех пор у Мануэля не было по этому поводу никаких сомнений, на которые, к тому же, не имелось ни времени, ни охоты.

Несколько раз Мануэль пробовал завести речь о детях и с Женевьевой, но в ответ встречал такую ледяную улыбку, а в глазах ее видел такой всячески скрываемый, но все-таки прорывающийся страх, что прекращал эти разговоры первым. Впрочем, к великой и тайной радости Князя мира Жанлис очень любила Игнасио, часто возилась и занималась с ним, и мальчик тоже отвечал девушке взаимностью. Так что порой при взгляде на них Мануэлю даже казалось, что перед ним не возлюбленная и сын, а двое его детей, причем, мальчиков, особенно когда они в верховых костюмах возвращались с прогулки — или девочек, когда рядились во всевозможные костюмы, ставя домашние пьесы.

Однако жить с Женевьевой ему с каждым днем становилось все трудней. В ее присутствии он все чаще и чаще начинал себя чувствовать какой-то пустышкой, идиотским шаром с горячим воздухом внутри, который недавно показывал на Кастеллано [120] Кастеллано — широкий бульвар в центре Мадрида. некий заезжий француз. И Мануэль начинал внутренне бесноваться, из-за этого совершая все новые и новые ошибки.

Вот и сейчас холодный ответ Женевьевы задел его за живое.

— Я вынуждаю?! А, может быть, это ты своими насмешками провоцируешь меня? Я тружусь дни и ночи напролет, страна окружена шпионами и врагами, король — безмозглое чучело, Фердинанд только и знает, что плести против меня интриги, а ты… Ты вместо того, чтобы помочь мне, насмешничаешь и возишься с этим старым синим чулком Осуной! Да ты просто больше не любишь меня!