Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Все утро третьего дня Клаудиа провела, запершись у себя в кабинете. Ни от Педро, ни от Аланхэ никаких известий не было. Она привела в порядок все свои бумаги, что-то сожгла, что-то аккуратно сложила и написала короткую записку, в которой просила отдать все свои наряды — горничным, а все драгоценности — герцогине Осунской. Теперь оставалось самое сложное: написать письма Мануэлю и Педро. Впрочем, писать последнему было невозможно, она не могла подвергать риску ни его, ни Хуана. Клаудиа взяла перо и глубоко задумалась…

«Мануэль, о мой Мануэль, мой принц на белом коне Бабьеке, которого я так любила и в которого так верила!

Не печалься о моем исчезновении: я все равно уже больше не люблю тебя, но ты открыл мне мир, и потому благодарность к тебе, почти похожая на любовь, навсегда останется в моем сердце. Ты мог бы стать воистину великим человеком, но ты слишком суетен и слишком привязан к земному. Увы, я так и не смогла оторвать тебя от праха и поднять до вершин духа и тех дел, без которых наша страна гибнет. Только поэтому я ухожу с тяжелым сердцем, с сердцем, в котором уже нет места надежде. Увы, я знаю, что даже моя смерть не заставит тебя по-другому взглянуть на жизнь и попытаться спасти Испанию, и… впереди у нее и тебя страшные времена. Постарайся приготовиться к ним и встретить их мужественно. Прощай же, не сумевший и не оправдавший, но так долго и страстно любимый мной Мануэль!

Она запечатала письмо простой печаткой и спрятала перстень с тельцом так, чтобы уже никто не смог его найти и опознать по нему ее связь ни с лейтенантом королевской гвардии, ни с фактором испанского инфанта.

Однако время шло, а никто не появлялся. Прошел день, за ним второй, все было тихо, и лишь через неделю Браулио, случайно встретившийся ей в коридоре около кабинета Мануэля, спокойно улыбнулся и сказал:

— А почему бы нам снова не начать вспоминать нашу замечательную французскую родину, сеньора?

И Клаудиа поняла, что Педро опять сумел сделать невозможное. Она тут же заперлась в кабинете и первым делом уничтожила письмо, показавшееся ей теперь таким глупым. Однако слова, высказанные в нем, уже прозвучали в ее душе, и теперь от них было более не избавиться. Ее первая любовь умерла…

И глядя на нежный серый пепел в пустом камине, по странной игре ассоциаций Клаудиа почему-то вдруг вспомнила тяжелые серые глаза под тяжелыми веками на презрительном чистом лице. Странная теплота вдруг разлилась по ее груди — что было бы с нею сейчас, если бы не он? Этот холодный юноша дон Гарсия…

Окна были закрыты, и по стеклам хлестал косой дождь. Подобная погода в такую пору — обычное дело у северных границ Испании. Дон Гаспаро стоял у высокого полукруглого окна и задумчиво наблюдал за тем, как сопротивляются ветру и дождю последние оставшиеся на деревьях листья.

— Итак, фигуры расставлены. Пора начинать игру, — донесся до него голос человека, сидевшего неподалеку от пылающего камина в мягком кожаном кресле, служившем уже десятому поколению владельцев замка. Голос этот принадлежал графу Херонимо де Милано. Дон Гаспаро повернулся к своему гостю, но не успел еще ничего ответить, как граф де Милано вдруг спросил: — А вы уверены, что при катастрофе не пострадает девушка?

— Абсолютно, ваша светлость. Она уже излечилась от своего ослепления, а Педро с Хуаном практически возглавляют оба противных лагеря. Так что, теперь самое время послать в Мадрид наветту [117] Слово la navette в переводе с французского означает «челнок швейной машины», в переносном смысле так называется человек, запускающий тонкий механизм сложной дворцовой интриги. .

— И у вас уже есть подходящая кандидатура? — то ли спросил, то ли просто уточнил граф.

— Да, Ваша Светлость. Как раз только вчера вернулся из Кадиса небезызвестный вам дон Стефан, граф де Мурсиа. Впрочем, я еще не успел толком переговорить с ним.

— Что же, граф де Мурсиа вполне годится на эту роль. Одобряю ваш выбор, мой друг. Кстати, я что-то давненько его не видел и даже ничего о нем не слышал.

— Все эти годы он жил в качестве частного лица, проникаясь идеями и настроениями среднего слоя Испании. И вот вчера, наконец, заявил мне, что с него довольно подобных развлечений и что теперь он не прочь заняться каким-нибудь настоящим делом.

— Любопытно было бы послушать о его приключениях. Насколько я помню, де Мурсиа — личность весьма обаятельная и к тому же — неплохой рассказчик.

— Вы совершенно правы, Ваша Светлость. Я еще утром передал ему мое желание видеть его, и он должен появиться с минуты на минуту.

— Прекрасно, мой друг, прекрасно. Вы чрезвычайно предусмотрительны и великолепно умеете ценить время.

— И это, — усмехнулся дон Гаспаро, — заметьте, Ваша Светлость, несмотря на всеобщее заблуждение, полагающее, будто лишь человек, чье время ограничено, умеет по-настоящему ценить его. Наоборот, лишь не думая о конце, можно работать по-настоящему плодотворно, а не кое-как и наспех.

— Да, мой друг. Смерть дурной наставник, она портит нравы и вынуждает совершать бесконечное количество ошибок. Однако по-настоящему начинаешь понимать это лишь после того, как минуешь первую сотню.

— Да, как ни странно, это действительно так, ваша светлость. Лишь на второй сотне я, наконец, полностью успокоился, и далее дела потекли на удивление легко. Но неужели после первой тысячи не появляется никаких новых ощущений?

— Нет, мой ненасытный друг, — весело рассмеялся граф де Милано, — принципиально никаких новых ощущений уже не возникает. А что, неужели вас не устраивает состояние божественной благодати?

— Ну что вы, граф, как можно, — тоже усмехнулся дон Гаспаро. — И все-таки, порой странно видеть, — вновь с грустным вздохом добавил он, — как люди могут находить эту жизнь скучной. Я не говорю о тех, кто считает ее ужасной; эти несчастные просто запутались в лабиринтах чужих и собственных хитросплетений. Но встречаются ведь по-настоящему неглупые и даже талантливые люди, которые не понимают, что истинное благо никогда не может ни утомить, ни наскучить.

— Безбожники, друг мой, безбожники. Я уже тысячу лет не удивляюсь этому; возможно в этом и заключается мое единственное и особое достижение по отношению к вам.

— Ах, да, пожалуй, опять вы правы, Ваша Светлость, и все это и в самом деле гораздо проще, чем порой хотелось бы думать. Только через отрицание божественности дара он и оказывается не оцененным по достоинству.

В этот момент слуга доложил, что прибыл граф де Мурсиа.

— Просите, — распорядился дон Гаспаро, после чего отошел от окна и тоже сел в кресло, стоявшее по другую сторону камина.