Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

И в наступившей на миг тишине, прерываемой лишь тяжелым дыханием старого Клавеля, дремавшего перед столом, вдруг прозвучали убийственные слова Женевьевы.

— Да, Мануэль, на этот раз ты не ошибся: я больше не люблю тебя.

— Что?! — Годой даже задохнулся. Он рванул на полной белой шее крахмальный платок, раздался неприятный звук разрываемой ткани.

Женевьева медленно встала.

— Вероятно, я должна была сказать тебе об этом раньше, как только… как только поняла это сама. Но я не сделала этого, и потому ни в чем не виню тебя — только себя. И поэтому я остаюсь с тобой… и буду с тобой и далее, — с усилием закончила она.

— Ты снова смеешься надо мной! — не помня себя, закричал Мануэль и, подскочив к ней, стиснул узкие девичьи плечи. Клаудиа не дрогнула и не сделала попытки вырваться — она лишь печально отвернулась. И тогда ее взгляд упал на распахнутую настежь дверь, в которой, застыв подобно мраморному изваянию, стоял полковник королевской гвардии. И его серые глаза обожгли ее льдом.

— Ваше высочество, конвой ждет, чтобы сопровождать вас на корриду. Вы опаздываете уже на двенадцать минут, — бесстрастным голосом сказал полковник и не отвел взгляда.

Клаудиа вспыхнула до корней волос и оттолкнула Мануэля с такой недюжинной и не подозреваемой в столь хрупком теле силой, что тот едва не упал на стол.

— Вам было приказано ждать внизу, полковник! Вы пойдете под трибунал! — взвизгнул герцог Алькудиа и выбежал из столовой.

На начало мая, как всегда, в Мадриде была назначена торжественная коррида, и в воскресенье мадридцы, уже несколько дней пребывавшие в невероятном возбуждении, наконец-то, с наслаждением и, затаив дыхание, наблюдали за изящными и всегда безошибочно точными движениями их любимца, красивого и артистичного Рубио Кальехона. С гибелью Пепе Ильо и ухода со сцены Педро Ромеро все лавры безоговорочно достались этому тореадору, равнодушному к славе и аплодисментам, зато принесшему в искусство боя быков новую изощренную эстетику. Опытный матадор изящно и легко выполнял свою привычную работу, и его алый плащ порхал над ареной, словно великолепная экзотическая бабочка огромных размеров. Бык был разъярен уже сверх всякой меры, однако его ненавистный противник каждый раз неуловимым движением ускользал от удара огромных рогов, вновь оставляя перед выпученными глазами гиганта лишь пустоту и затаившие дыхание трибуны за барьером. Неумолимо приближалась долгожданная кульминационная развязка этого завораживающего танца, как вдруг все трибуны, словно по мановению волшебной палочки, разразились пронзительным и презрительным свистом.

Кальехон в первые мгновения даже растерялся, чего с ним не бывало, пожалуй, ни разу за всю его тореадорскую карьеру. Неужели он что-то сделал не так?! Неужели допустил какую-нибудь позорную ошибку?! Но что это могло бы быть! Или, может быть, всем просто-напросто уже надоела его однообразная, хотя и безукоризненная манера ведения боя? Все соскучились по терзающим нервы рискованным сбоям Пепе Ильо? Но перестать быть собой тореадор не мог и, несмотря на сумбур мыслей, тело его, вышколенное годами практики, продолжало вести изящную игру.

Однако уже в следующее мгновение опытный и всегда предельно собранный матадор с облегчением обнаружил причину негодования трибун — в своей отдельной ложе появился дон Мануэль Годой, Князь мира, Двуликий Янус, Адмирал двух Индий — ненавистный народу Испании временщик, продавший Франции их славу и гордость.

Рубио Кальехон, призвав на помощь все свое искусство, начал в изысканной пантомиме тянуть время, чтобы как можно дольше не приступать к заключительной стадии поединка, краем глаза наблюдая за происходящим на трибунах. Бык был измотан, и потому Кальехону удалось увидеть и бледность Годоя, довольно быстро догадавшегося о том, что происходит, и заметить, как премьер что-то сказал адъютанту, после чего расторопный дежурный офицер пулей выскочил из его ложи. Свист трибун становился все более яростным, от него закладывало уши, а по лопаткам начинал пробегать озноб. От яростных криков и свиста качался даже гобелен с вытканным на нем гербом Кастилии — символом королевской ложи, где в этот первый день праздника находился лишь один принц Астурийский со своим верным валетом. Валет этот давно намозолил глаза всей столице, многие мадридские дамы на него заглядывались, многие мужчины тайно бормотали проклятия, но никто толком так и не знал, где взял Фердинанд это сумрачное исчадие ада. Ходили слухи, что красавец-валет устраивает самые грязные дела принца, поговаривали, что на его руках немало крови… И вот этот не то слуга, не то приятель наследника испанского трона неожиданно встал навстречу вошедшему в ложу офицеру, и свист трибун, словно по мановению волшебной палочки, стих. Все глаза неотрывно следили за тем, что происходит в королевской ложе. Даже бык, казалось, на какие-то мгновения заинтересовался этим, остановившись и тупо уставившись на принца Фердинанда.

— Женевьева просила передать тебе, что граф де Мурсиа прибыл из Памплоны, — одними губами прошептал офицер бородачу и услышал или, вернее, точно так же прочел по губам:

— Понял. Что нужно твоему кердо?

— Позволения его высочества отменить корриду, — усмехнувшись, громко, чтобы слышали в соседних ложах, ответил адъютант.

— Что?! — не поверил своим ушам принц.

— Ваше Высочество, премьер-министр просит вашего позволения разогнать наглую чернь с помощью гвардии, — лениво, но еще громче, чем адъютант, повторил валет.

Принц Астурийский криво и злорадно ухмыльнулся на радость публики, которая окончательно смолкла, наблюдая за сценой в ложе и примерно догадываясь о том, что там происходит.

— Лейтенант, передайте сеньору премьер-министру, что его высочество не могут дать своего позволения на такое беззаконие, — ответил за Фердинанда Педро, даже не обернувшись, ибо прекрасно знал, что его патрон мог ответить еще и похлеще.

На губах принца змеилась удовлетворенная улыбка, а валет твердой рукой взял адъютанта под локоть и довел до самого выхода из ложи.

— Рад был видеть тебя, старина. Передай, что мое содействие обеспечено.

Как только адъютант Годоя покинул ложу их католических величеств, свист и крики возобновились с новой силой. Коррида оказалась на грани срыва. Рубио Кальехон уже из последних сил сдерживал разъяренного быка, считая для себя недостойным прибегать к помощи матадоров и бандерильеро. Но вот он, наконец, увидел, как вернувшийся адъютант что-то прошептал на ухо своему патрону, после чего тот резко встал и покинул ложу.

Свист на трибунах мгновенно стих, и публика взорвалась долгими восторженными аплодисментами в адрес принца Астурийского. Через некоторое время овации переросли в рев, и улыбка на губах его высочества из презрительной сделалась сладкой. Принц величественно привстал и милостиво махнул рукой в сторону арены.