Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Быстрее, быстрее, — поторапливал Эмпесинадо. — Как только пехотинцы обнаружат, что роща пуста, их кавалерия может броситься за нами в погоню.

Минут через двадцать изматывающего бега герильясы, наконец, упали за стволами деревьев их спасительного убежища. Здесь можно было немного передохнуть, а в случае появления кавалеристов еще и поразвлечься, отстреливая их из-за деревьев.

Однако французские кавалеристы так и не появились.

Как и предполагал дон Рамирес, кавалерийские офицеры очень быстро обнаружили, что лес, в котором скрылись нападавшие испанцы, представляет собой лишь небольшую рощу около полулиги шириной и четверти лиги глубиной, а потому решили тотчас же обойти ее, дабы не дать таинственному отряду скрыться. Естественно, они не могли позволить, чтобы враг укрылся в тылу, да еще в такой непосредственной близости от французских позиций. Поэтому на ходу согласовав план действий с пехотными офицерами, которым предстояло пойти на прочесывание, кавалеристы, разделившись на два отряда, бросились обходить рощу с обеих сторон. И если бы не своевременно принятое Эмпесинадо решение, вряд ли кому-нибудь из герильясов удалось уйти живым.

Теперь же они сидели на краю большого леса в полутора лигах от французских позиций, тяжело дыша. Они понимали, что благодаря железной дисциплине остались живы, но тем не менее все были злые и понурые. Надо же, прибежали и убежали, не добившись в сущности никакого успеха, да еще и потеряв около пятидесяти своих товарищей. Сам Эмпесинадо, у которого была в двух местах прострелена шляпа, стоял мрачнее тучи, прислонившись к сосне и глядя в туманную даль, где за дымкой сейчас шел жестокий бой, в котором он ничем не мог помочь своим братьям по оружию. Ноздри его прямого короткого носа раздувались, и взглядом он был готов уничтожить каждого, кому бы пришло сейчас в голову его потревожить. Все знали бешеный нрав своего упорного предводителя, и теперь только дон Рамирес мог позволить себе сказать ему хотя бы слово. Однако он тоже сидел неподалеку, отвернувшись и тоже понуро опустив голову.

И все-таки их удар, несмотря на все разочарование атакующих, принес кое-какие плоды. Французы потеряли около ста человек пехоты и несколько десятков кавалеристов, более двухсот человек было ранено. Вторая волна штурма с северной стороны города задержалась почти на два часа, что существенно снизило силу ее воздействия на осажденных и лишь еще более увеличило число жертв у французов. Кавалерия же в результате и вовсе не была послана на штурм северных укреплений.

Но никто в городе ничего не знал об этих, в сущности, мелких деталях боя.

Затишье длилось чуть больше часа, а затем французы вновь яростно бросились на штурм. Однако успевшие передохнуть и подкрепиться, а более того воодушевленные первыми успехами сарагосцы встретили их таким губительным и плотным огнем, что все атаки быстро захлебывались. Тем не менее лишь к вечеру, оставив на поле боя огромное количество трупов, французы отказались от дальнейших попыток взять левобережные укрепления.

Так кончился первый день второй осады Сарагосы. Взяв в первый же день осады с минимальным уроном высоту Торреро, расположенную на южной стороне от города, французы сполна расплатились за нее с северной стороны, безрезультатно положив там несколько тысяч своих солдат и офицеров.

Защитники города ликовали. Да, они оставили высоту, находившуюся далеко за городскими пределами, высоту, которую и не предполагали удерживать особенно долго, чтобы не дробить силы. Зато теперь защитники Сарагосы создали единое плотное кольцо обороны, за которое они не позволят французам ступить и шагу. Ни у кого в городе не было даже мысли о том, что Сарагоса может не выстоять. Лучше смерть, чем позорное поражение и унизительная жизнь под французами.

Медленно катил Эбро свои свинцовые воды на юго-восток, навстречу огромному и свободному Средиземному морю. Его невозмутимые воды спокойно и неуклонно уносили из города все, что уже более не могло ему пригодиться. На его поверхности можно было увидеть то обломки каких-то конструкций, то проплывающий труп, упавший туда случайно или же просто сброшенный в воду за неимением времени для похорон.

На следующий день после первого стремительного штурма, двадцать второго декабря руководивший осадой маршал Монсе, воодушевленный некоторой победой с одной стороны и взбешенный полным поражением с другой, послал в Сарагосу парламентера с предложением сдаться. Парламентера под усиленным конвоем провели во дворец графов ди Луна, где в полном молчании сидели все члены хунты, а посередине стоял стройный, как юноша, генерал с огромными свинцовыми глазами на бледном лице.

— Что вам угодно, лейтенант? — ледяным голосом, в котором, однако, явственно звенела натянутая струна презрения и ненависти, спросил генерал-капитан парламентера.

— Маршал Монсе предлагает вам сдаться, господа, — усмехнулся француз и протянул графу Аланхэ пакет.

Но дон Гарсия даже не пошевелился, только слабый румянец выступил на его матовых щеках.

— Сдаться? — почти удивленно протянул он, вскинув брови. — Я не знаю слова «сдаться». Поговорим об этом после моей смерти.

Получив этот высокомерный ответ, маршал Монсе окончательно разозлился и решил во что бы то ни стало проучить зарвавшихся испанских зазнаек. Однако он не бросился тут же вновь атаковать город, а, сделав верные выводы из первого дня штурма, приказал приступить к правильной осаде. Французы принялись рыть апроши и крытые траншеи, дабы приблизиться максимально близко к городским укреплениям, а посему в боевых действиях вновь наступило затишье.

В первые несколько суток осады Аланхэ не спал и часа, приводя в удивление всех, сталкивавшихся с ним в это время. Он успевал быть везде: на редутах, улицах, совещаниях и в церквях, повсюду излучая решимость и спокойствие. Дон Гарсия жил, как не жил много лет со времен, когда в детстве в родительском замке под Альмерией рубил деревянным мечом тыквы. Ему казалось, что он заново родился на свет, и, наконец, вновь стал тем честным и чистым юношей, который впервые обнажил шпагу на пике Канигу, и даже образ убитой девушки теперь перестал мучить его.

На следующий день после ухода дона Хосе, Аланхэ, захваченный первыми грозными событиями, просто не успел обратить внимания на то, что старик Пейраса не пришел как обещал; затем приписал его отсутствие встрече с обретенными детьми, но на третий, обеспокоенный невозможностью передать герильясам с каждым часом меняющиеся сведения, он решил сам проверить Лас Эрас.

С аспидного неба шел редкий, сухой и тихий снег. Стрельба прекратилась, и дону Гарсии на какое-то мгновение показалось, что эти краткие часы тишины превратились в бесконечный покой, а снег падал с небес так, будто настал последний день для всех еще живых и уже мертвых, обещая скоро все превратить в ничто. Над городом темнели испещренные выбоинками от пролетевших столетий башни, и где-то пронзительно кричало воронье. Но вдруг среди их многоголосого крика тонкий музыкальный слух графа выделил один голос, почти человеческий в своей пронзительной тоске. Голос надрывался где-то впереди, то поджидая, то улетая вперед, и ему начинало мерещиться, будто он идет именно на этот странный голос. Аланхэ не заметил, как вошел в северные ворота кладбища, и очнулся лишь от неожиданно наступившей полной тишины. Из-за лохматых туч показался острый край полумесяца, и все вокруг засеребрилось и заблистало неверным дрожащим светом. Темнел мрамор надгробий, сверкали кресты, и дон Гарсия вдруг явственно ощутил, что он здесь не один. Передернув плечами, словно стряхивая с себя то неприятное чувство, которое охватывает любого человека на ночном кладбище, он отступил в тень старой усыпальницы, прижался к проржавевшим решеткам ограды и застыл в ожидании. Действительно не прошло и пары минут, как где-то неподалеку он различил торопливый шепот: