Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Друзья мои, не обессудьте, я тоже волнуюсь, как и все вы, — начал де Мурсиа. — Этого момента я ждал более двадцати лет. Да, уже более двадцати… — Граф едва приметно вздохнул, словно сожалея об этих промчавшихся годах, но радость снова засветилась в его лице. — Когда-то у берегов далекой Мальорки, я поклялся моему умирающему другу, лейтенанту королевского флота Витторио де Сандовалю, что непременно разыщу его сына и женщину, с которой он так и не успел обвенчаться, и позабочусь о них. Витторио был прекрасным человеком и отважным солдатом. Он погиб, в жестоком бою закрыв своим телом капитана корабля и навеки обессмертив свое славное дворянское имя. И если, господа, вы хотите узнать, как он выглядел, то сегодня нет ничего проще, вы можете просто посмотреть вот на этого молодого человека… — бросив горящий взгляд в сторону Педро, сказал граф и закончил, — …который, как две капли воды, похож на своего отца. — Педро в смятении вскочил и тут же замер, не зная, что делать, и что говорить, и в то же время боясь оторвать глаз от дона Стефана, словно он один и был реальностью в этом открывшемся ему новом мире. — Дай же я обниму тебя, Перикито, обниму за себя и за твоего отца, который не дожил… — тут граф не выдержал и спрятал подозрительно заблестевшие глаза в кудрях растерянно стоящего гвардейца.

Все следили за ними, затаив дыхвние.

Но вот граф отстранил от себя Педро и, держа его за плечи на вытянутых руках, еще некоторое время всматривался в смуглое точеное лицо, и губы его шептали: «Витторио… Витторио… Прости меня, друг мой Витторио…» Педро же в ответ лишь растерянно вздрагивал длинными ресницами и старался не шевелиться все из той же боязни, что хрустальное здание его счастья сейчас рассыплется в прах, в пепел, в ничто… Заметив, наконец, его состояние, де Мурсиа осторожно снял руки с плеч молодого человека и, встав вплотную к нему, ликующе продолжил:

— Но это еще не все, господа. Граф де Аланхэ просил меня доложить нашему повелителю, что в битве за Сарагосу Педро не только заслужил звание капитана гвардии и дворянский титул, но еще и вел себя, как истинный дворянин. А вы, господа, прекрасно понимаете, что это значит. И потому теперь, выполняя клятву, данную в молодости своему другу Витторио, и обещание, данное графу де Аланхэ, я обращаюсь к вам, дон Гаспаро, — дон Стефан склонился перед герцогом в глубоком придворном поклоне, — с ходатайством о подтверждении дарования звания дворянина вашему достойному слуге Педро Сьерпесу и просьбой об узаконении его родового имени.

Все поднялись в какой-то растерянности и застыли, и, казалось, что в Голубой гостиной время остановило свой неумолимый бег. В огромном просторном зале, залитом щедрым светом уходящего солнца, как и двести, и триста, и четыреста лет назад, сидел властительный сеньор, а перед ним в мольбе и надежде стояли его подданные. Картина была настолько живописна, что на мгновение каждому подумалось, не грезит ли он наяву. Но вот закат в последний раз вспыхнул золотом на багетах картин, зала стремительно начала погружаться в таинственную полумглу, и герцог медленно встал.

— Шпагу мне! — послышался в тишине его властный голос, и как по мановению волшебной палочки, ливрейный лакей благоговейно подал дону Гаспаро старинную тусклую шпагу с простой витой рукоятью. Бережно приняв оружие, герцог сделал несколько шагов в сторону Педро, остановился на расстоянии одной каны [178] Кана — мера длины в Каталонии, равная 1,5 м. и произнес на древнем наваррском наречии:

— Преклоните колено, сеньор.

Педро, скорее угадав, чем поняв веление, послушно выполнил его, низко склонив голову и скрыв лицо волной длинных кудрей. Дон Гаспаро медленно, словно во сне, обнажил шпагу и, описав плавный полукруг, легко коснулся ею плеча с серебряным эполетом.

— Отныне имя ваше — Педро Витторио де Сандоваль, сеньор капитан валлонской гвардии. Шпага вернулась тем же движением в ножны, а Педро все так и стоял, страшась выпрямиться и посмотреть на мир уже новым человеком. Все молчали. Наконец, он встряхнул головой, упруго поднялся и собирался, было, припасть к руке дона Гаспаро. Но тот, улыбнувшись лишь глазами, обратился не к нему, а к дону Стефану.

— Удалось ли вам найти еще кого-либо из рода де Сандовалей?

— Нет, Ваше Сиятельство. Витторио так горячо просил меня отыскать его сына еще и именно потому, что он остался последним в роду.

— Известен ли вам девиз этого рода?

— К сожалению, нет, ваше сиятельство, — грустно ответил граф.

Герцог на секунду прикрыл глаза.

— В таком случае, Педро Витторио де Сандоваль, отныне девиз вашего рода будет таков: «Sperare contra spem».

— Без надежды надеяться, — словно эхо, пронесся под высокими сводами звенящий голос Клаудии, — Педро Витторио де Сандоваль! — восхищенно выдохнула молодая женщина, глядя на своего давнего друга какими-то новыми глазами.

— Педро Витторио де Сандоваль… — мечтательно подхватил следом за ней Игнасио и, забыв обо всех приличиях, бросился на шею к старшему другу, которого любил какой-то особенной восхищенной любовью.

Клаудиа тихо опустила ресницы и перед ней, как наяву, встали закопченые стены, темный герб с краткой, но всеобъемлющей надписью «Volere — potere» [179] «Желать, значит, мочь» ( лат .) и смуглый босой мальчишка над ее плечом… Впрочем, теперь, с появлением брата, девиз этот заменился для нее девизом мужа — надменным «In terries et in caelo» [180] «И на земле, и в небе» ( лат .) маркизов Харандилья, считавшими себя едва ли не небожителями.

— Граф, оформите все документы и патент и заверьте их печатью дома д'Альбре, — донеслись до ее слуха слова хозяина замка. — Я подпишу. Сам герб, Педро Витторио, вы обсудите позже с герцогиней д’Эстре, — как ни в чем не бывало, продолжил вновь сидящий в своем кресле уже не блистательный герцог Наваррский, а, как всегда, мудрый и немного загадочный дон Гаспаро. — И имейте в виду, это не накладывает на вас никаких ограничений, жалованные грамоты и патенты, выданные домом д'Альбре, признаются при всех дворах Европы. Свечей сюда! Да побольше! А теперь…

— А теперь, — тут же подхватил граф де Мурсиа, — я хочу сделать моему дорогому новому другу подарок в честь восстановления его истинного имени и достоинства.

С этими словами дон Стефан взял стоявшую рядом с его креслом прекрасно отделанную, с гардой итальянского плетения шпагу, на которую до сих пор никто даже не обратил внимания, и торжественно поднес ее Педро.

И капитан де Сандоваль припал горячими губами к сверкающему лезвию, на котором в ярком ровном свете множества уже разнесенных по гостиной свечей чернела вязь гравировки:

«Достойному сыну в память о достойном отце».