Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

На следующий день, поскольку весна весна вокруг буйствовала вовсю, торжество пятнадцатого рождения Игнасио решено было отметить самым узким кругом, но зато на террасе второго парка. Мятный ветерок шелестел туго накрахмаленными салфетками и скатертями, кружил головы и улетал высоко к шпилям замка, казавшимся снизу еще выше и значительней. Букеты оранжерейных цветов украшали стол, а полевых — высокие талии дам и бутоньерки мужчин. Только виновник торжества почему-то прикрепил к фраку не пышную розу, а маленькую ветку полураспустившегося шиповника. Все казались слегка опьяневшими от счастья, и лишь пустое место рядом с Клаудией говорило о том, что на празднике все же не хватает одного гостя. Разговор порхал от одного предмета к другому, не касаясь ничего серьезного, ибо чрезмерное обсуждение важных, пусть даже и радостных событий, все-таки тоже утомляет. Особенное внимание привлекала кухня герцога; все восхищались миндалевым супом, заячьим фрикасе, восхитительной рыбой, на самом деле приготовленной из перепелиного мяса, и многими другими сюрпризами. И все-таки, склонившись над нежным толосским поросенком, дон Рамирес не смог удержаться и тихо сказал дочери:

— А ты помнишь, Клаудита, ведь нас тогда спасла от смерти всего лишь простая старая конина…

Клаудиа болезненно сморщилась при воспоминании о том дне, после которого силы окончательно оставили ее, и уже хотела перевести разговор на другое, но слова отца услышал сидевший рядом с ним Игнасио.

— Какая конина, отец?

— Как, разве ты не знаешь этой странной истории?

— Нет, — растерялся юноша, и все стали настойчиво уговаривать старика рассказать, что это за странная история произошла с ними в осажденном городе.

И дон Рамирес, не заставляя себя долго просить, вкратце поведал собравшимся о том, как повстречал на развалинах семинарии какую-то белокурую нищенку…

Игнасио стал бледнее полотна.

— Когда это было, отец? — хрипло проговорил он. — Умоляю тебя, вспомни!

— Э-э, сынок, все дни слились тогда в один… — начал было дон Рамирес, но его вдруг прервала Клаудиа.

— Подождите, подождите! Такая невысокая, очень молоденькая девушка в коровьих башмаках, волосы крупными волнами и… и… — Клаудиа мучительно пыталась вспомнить ту, которая оторвала ее от раненого дона Гарсии известием о возвращении отца и брата. — И огромные голубые глаза! Да, изумительные глаза… — Тут графиня неожиданно осеклась и невольно приложила пальцы к губам. Эти глаза! Но нет, не может быть!..

Однако ее заминка прошла почти незамеченной, поскольку в разговор вдруг вступил Педро.

— А что если мы с вами вспомнили сейчас об одной и той же особе? Послушайте, светлые, почти золотые волосы, лицо прелестное, но диковатое. Постоянно кажется, что она вот-вот сорвется с места и убежит… И серо-голубые глаза, я бы даже сказал, глазищи… — Но тут, заметив, что все смотрят на него, словно громом пораженные, Педро быстро закончил: — Только я видел ее не в Сарагосе, а под Мадридом, на давно заброшенном маленьком кладбище. Так что, таких девчонок, вероятно, много бегает в наши шальные дни…

Однако Игнасио по-прежнему сидел ни жив, ни мертв, переводя взгляд с одного говорившего на другого и кусая губы. Так, значит, все это не приснилось ему. Наконец, он не выдержал:

— Сказала ли она что-нибудь перед тем как убежать, отец? — дрогнувшим голосом спросил он.

— А как же. Она сказала: «Встретимся на Лас Эрас. И больше ни о чем не беспокойтесь»…

— И тогда я подумала, что это означает нашу смерть… — прошептала потрясенная Клаудиа.

Педро нервно накручивал на палец свой длинный локон, вспомнив, что именно на Лас Эрасе много лет назад Хуан встретил странную даму со светловолосой девочкой… Но как же предместье Кампаменто, орленок, кольцо, записка?..

— Я вижу, друзья мои, у вас в Сарагосе остался еще некто, близкий всем вам? — вдруг словно вывел всех из забытья дон Гаспаро, внимательно наблюдавший за стремительной сменой эмоций своих новых подданных.

— Сиротка, — пояснил дон Рамирес. — Возможно, ее и в живых-то уже нет.

— К сожалению, всем пострадавшим в этой войне помочь мы не в силах. Сколько там осталось таких сирот, — грустно добавила Клаудиа.

— К тому же, там сейчас хозяйничают французы, — не глядя ни на кого, пробормотал Педро. — Так что лучше об этом вовсе не думать… Особенно в такой день, — добавил он, глянув при этом на виновника торжества с какой-то виноватой улыбкой и всем своим видом давая понять, что пока лучше все-таки оставить эту тему.

Игнасио, будто поняв намерение всех — ведь они так соскучились по праздникам, — сделал над собой усилие и тоже принял общий непринужденный тон:

— Да, пожалуй, вы правы. Сейчас мы все равно уже ничего сделать не в силах, — и затем, светло улыбнувшись, поднял бокал. — Я хочу, Ваше Сиятельство, выпить за Вас! Ибо во многом благодаря именно Вам я чувствую себя сегодня самым счастливым человеком на свете! — Последние слова прозвучали несколько неуверенно, но все с искренней радостью присоединились к словам Игнасио, и праздник пошел своим чередом.

И, пожалуй, один только дон Гаспаро почувствовал, что этот юноша, так старающийся сейчас казаться счастливым, глубоко в душе затаил неизбывную печаль…

13 мая 1809 года Наполеон вступил в Вену. Венцы встречали французов холодно, однако ни в чем им не препятствовали, и французский император пышно праздновал очередную победу над Австрией. В навощенных до зеркального блеска полах старого Хофбурга отражались тупоносые, по последней моде, туфельки дам и сверкающие высокие сапоги кавалеров, исключительно военных. Штатским на этом празднике молодости, силы и войны не было места.

Солдаты разгуливали по городу, заходили в кафе, парикмахерские, лавки и, улыбаясь, щедро расплачивались за все. Французский караул любезно предложил австрийским солдатам пока отдохнуть от несения службы и сам взял под стражу Арсенал.

Майское небо делало купола дворца на Михаэлерплац еще более пронзительно голубыми, на площади стояли толпы народа в ожидании мгновения, когда французский император соизволит покинуть Хофбург и отправиться в Шенбрунн, а затем в Терезианум, старинный замок австрийских императоров. Наполеоновские маршалы занимали священные покои дворцов, и белые их лосины победно выделялись на алом бархате внутреннего убранства помещений.

И все же эрцгерцог Карл не собирался сдаваться так просто. Собрав почти стотысячную армию, и разрушив мосты через Дунай, он вышел к столице Австрии с другой стороны, остановившись на северном берегу реки. И теперь эта армия была уже не игрушкой военных амбиций, а, скорее, национальной надеждой.