Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— А, это ты, Перикито! Помнишь, я сказала тебе когда-то: «Давай-ка отсюда, мой мальчик, если жизнь тебе дорога»? Но ты, конечно, не послушался — и вот… — И старуха протянула ему навстречу худые руки.

Нельзя сказать, чтобы герцогиня Осуна слишком удивилась исчезновению своей французской протеже. Она сразу же заметила и то впечатление, которое произвел на юную Женевьеву Князь мира, и те взгляды, которые всесильный фаворит бросал на нее. Ничего хорошего в этом не было, но, будучи женщиной разумной, опытной и некогда тоже увлекавшейся слишком много, герцогиня отнеслась к зарождающемуся роману, к этой короткой, по ее мнению, вспышке страстей, весьма спокойно.

Во время спектакля, притворно кривляясь на сцене и наслаждаясь простодушной радостью его величества, Осуна достаточно равнодушно отметила и появление в зале Годоя, и внезапное исчезновение девушки, а затем и этого борова. Ждать ее наутро было, разумеется, глупо, и пару дней Осуна даже не вспоминала о Женевьеве, будучи уверенной, что скоро вопрос разрешится сам собой.

Однако, когда девушка не появилась и через неделю, а главное в свете не промелькнуло ни единого слуха о новой пассии герцога де Алькудиа, Осуна вдруг забеспокоилась. В конце концов, французская подданная, дочь морского министра Франции, подопечная ее близкого друга, вверенная ее заботе — это не какая-нибудь субретка или даже просительница приемной Годоя. И герцогиня послала за графом Аланхэ, единственным человеком при дворе, который вызывал у нее симпатию не только своеобразной внешностью и многовековым дворянством, но и холодным умом, железной волей, а главное — презрением к Бурбонам всех мастей. Порой Осуна даже сожалела, что годится дону Гарсии только в матери.

Она приняла его в одной из интимных беседок парка, скрытой акациями на берегу пруда. За водоемом виднелись округлые сизые склоны, а еще дальше синели горы.

— Чем обязан такой чести? — как всегда чуть насмешливо спросил Аланхэ, склоняясь к руке герцогини.

— Я не люблю окольных разговоров, граф, — улыбнулась Осуна. — Ваша рота несла караул в Аламеде в день злосчастного спектакля?

— Вам это известно не хуже, чем мне.

— Так нет ли сообщений в рапортах о каких-либо странных происшествиях, не считая, разумеется, пожара?

— Увы.

— Вы хотите сказать, что все было, как обычно?

Аланхэ, прищурив туманные, как озеро ранним утром, глаза, посмотрел в синеющую даль.

— В общем, да, если не упомянуть о том, что один из моих подчиненных после той ночи пропал.

— Что значит «пропал», дон Гарсия? У него были проблемы с истинностью веры?

Аланхэ скривился.

— Вам это лучше знать, герцогиня. Пропавший — один из тех двоих, кого этой весной я взял в полк по вашему рекомендательному письму. — Худое лицо Осуны вспыхнуло, и это не ускользнуло от внимания Аланхэ. Несколько секунд он колебался, но потом твердо добавил. — А спустя несколько дней исчез и второй.

Герцогиня вдруг хлопнула его по обшлагу мундира сложенным веером.

— Кажется, милый граф, мы стоим на пороге большой интриги!

Аланхэ скептически улыбнулся.

— Большая интрига из-за двух молодцов из простонародья?

— Гвардейская жизнь притупила вашу проницательность, дон Гарсия. Чем ничтожней находящийся в руках кончик веревочки, тем значительней то, к чему он может привести. Неужели вы не помните этого первого закона светских отношений? Но, хорошо, я открою вам третью карту: первыми исчезли не ваши солдаты, а та девушка, которую они сопровождали ко мне от… одного моего друга.

— А, та маленькая француженка… Хелече…

— Что?

— Так, ничего. Но, может быть, вся эта троица просто-напросто отправилась обратно, туда, откуда появилась?

— Бросив без причины службу, о которой мечтают едва ли не все молодые люди Испании, и подобным дезертирством подвергая себя суду военного трибунала?

— Да, оба они были отличными солдатами, и если мне кого-то и жаль во всей этой истории, то только их. Мадмуазель же не слишком скрывала своих чувств по отношению к известной личности. — На миг бледное лицо Аланхэ стало призрачно-белым. — И… один из этих гвардейцев теперь находится в личном конвое премьер-министра.

— Ах, постойте, постойте… Где же это животное может держать своих наложниц? — вдруг вырвалось у Осуны.

— Где угодно, как я понимаю. Но если вы думаете, что два моих сержанта стоят по обе стороны алькова, охраняя любовные безумства этой разнузданной скотины, то глубоко ошибаетесь, герцогиня. Один из них пропал, выехав в Ла Гранху по вызову кардинала Вальябриги, дабы быть вознагражденным за тушение пожара в Каприччо.

Осуна несколько раз раскрыла и сложила веер. Интрига, в которой замешана церковь, слишком тяжеловесна и… опасна.

— Ну, что же, граф, теперь мне придется с другой стороны посмотреть на происшедшее. Благодарна вам за откровенность и со своей стороны отплачу тем же: без вас мне будет трудно расставить все на свои места. Поэтому… я очень надеюсь, что могу рассчитывать на вашу помощь.

Перед глазами Аланхэ на секунду встало юное, полное жажды жизни черноглазое лицо француженки, весело вставшей в круг на берегу Мансанареса, и легкое узкое тело под белым тюлем. И теперь эта доверчивая молодость распинаема скотскими желаниями бывшего любовника стареющей похотливой королевы! Он провел рукой по лицу, словно отгоняя видение, и произнес:

— О, да.

Аланхэ ушел. Герцогиня еще сидела в своей беседке, задумчиво глядя вдаль, когда слуга, почтительно приблизившись, передал ей небольшую записку, принесенную к воротам дворца каким-то нищим мальчишкой.

Осуна, несколько удивившись безымянному посланию, развернула бумагу и прочла следующее:

«Ваша светлость, я бесконечно признательна Вам за Вашу доброту и заботу. У меня все хорошо. Отцу сообщу обо всем сама. Прошу обо мне не беспокоиться. Желаю вам счастья.

Фердинанд, принц Астурийский, лениво завтракал в своих апартаментах, как всегда в полном одиночестве. С детства знавший, что нелюбим всеми, и сам никого не любивший, он давно привык к одиночеству, если не сказать, к затворничеству. Будучи одиноким, спокойней и проще предаваться, как мечтам о возможном могуществе, так и ненависти. А ненавидел Фердинанд всех: своих сестер-уродок, злобного карлика брата, выродка Франсиско де Паула, бесхарактерного отца, мать, ставшую рабыней грязной свиньи Годоя, народ, который годился только для того, чтобы или убивать или плодить себе подобных, бездарное правительство, резкий климат и лизоблюдов-придворных.

Он мог бы увлечься охотой, но это занятие оставалось прерогативой короля; он с удовольствием бы занимался армией — но армия находилась в полной власти фаворита; интриги отняли у него мать, и принцу остался лишь темный разврат в столичных притонах, в котором, как он надеялся, он все же утирал нос этому ненавистному красавцу колбаснику.