Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Драматическую роль титана исполнял комик Войта Мушек. Приглаживая лохмы, спутанные на затылке, он декламировал отрывки из Шекспира, пытаясь метать бисер перед свиньями – перед этим неотесанным сбродом. Он бросил труппу, с которой играл, и прибился к гнезду Угера, театральный костюм, в котором он приехал зимой из провинции, “батальон” сбыл на блошином рынке. Бывший чахоточный студент Бохоуш Новак, с тюремным прошлым борца за реформы, продавал карикатуры и исполнял непристойные куплеты в элегантных местах, существенно пополняя кассу “батальона”. В турецком костюме в харчевню прибыл химик Шварц, которого из-за пьянства погнали с пивоваренного завода, на котором он работал, он пересек Балканский полуостров, прибиваясь то к цыганам, то к барышникам, к охотникам на кабанов, бандитам и комедиантам. В кутежах растратил все состояние своей богатой семьи студент Шветска, заядлый гитарист. В этом балагане отверженных не могло обойтись без поэта, трагического и отчаявшегося поэта: таким был Вацлав Шольц (1838–1871), автор сборника стихов “Примулы” (1868).

Легенда об Угере – это на самом деле типичная для xix столетия история многих сбившихся с пути, которые заканчивали свои дни в кабаках. Игнату Германну удалось развенчать миф, лишив юриста-пьяницы того ареола, который ему придал Шмидт. Бесполезное предприятие: это как выселить алхимиков со Златой улочки.

В результате сложнейших умозаключений Германн выяснил, что Франтишек Угер, родившийся в Быстре (Вольтерсдорф, район Ланшкроуна) 23 января 1825 г., изучал право в Оломоуце и в Праге и получил диплом в 1856 г. В 1861 г. он был избран депутатом Чешского сейма, но 26 апреля 1864 г. был лишен мандата из-за того, что он пропускал собрания и пьянствовал. Германн утверждает, что в 1861 г. Угер женился на девушке из провинции, шестнадцатилетней дочери состоятельного мыловара, Аните Х., родившейся в 1845 г., то есть она была на двадцать лет моложе его. Но девочка была влюблена в другого мальчика, торговца из родной деревни, однако титул и положение Угера обаяли мать девушки, а юристу было просто необходимо приданое девушки, чтобы выплатить свои долги.

После свадьбы Угер оставил новобрачную и исчез на несколько недель, в считаные мгновения растратив все приданое и распродав даже часть мебели. Тогда кто-то из родственников девушки, мать или отчим, отправился в Прагу забрать ее вместе с остатками утвари. По словам Германна, девушка не взяла ничего из имущества Угера, не сбежала с самым близким его другом, а просто вернулась в родную деревню в Восточной Чехии. Вернувшись домой, чтобы забыться, она предалась прогулкам, танцам, забавам, типичным для кокеток, и, вызвав кучу сплетен, завела интрижку с мельником, за которого вышла замуж после смерти Угера. Но мельник тоже принялся за кутежи, влез в долги и протянул ноги. А Аннушка переехала в Вену с каким-то железнодорожником [1247].

Итак, желая создать отличный от традиционного образ Угера-Гульберта пьяницы, который разочаровался в любви еще до измены жены, Германн напридумывал целый ряд не менее китчевых происшествий, и разработал другую фабулу, без полутонов и схождения во ад.

Очевидно, что “докторство” Угера отличается от искусства магии архивистов и докторов Гофмана. И если бы он хотел воскресить его образ, ему следовало бы отойти от едва уловимых линий наброска и взрастить в нем зерно безумия, мятежа и отчаяния, которыми его столь щедро наградила легенда. Сделать Угера принцем вонючей канавы, а не пристанища несчастных обездоленных, посадить его на зловредную сцену, в паноптикум.

Но есть и те, кто считает, что “Батальон” с его пьяницами и гулящими женщинами, с его чахоточными и шарлатанами, даже с актером, цитирующим отрывки из “Гамлета” и презирающим тех, кто не понимает его, это всего лишь ночлежка в духе Горького. Обычная ночлежка, в которой, правда, нет ни одного Сатина, выражавшего бы надежду на высокое предназначение человека, ни одного Луки, ни одного нищего, разыгрывающего из себя апостола. Демонизм кутежей вовлек их навечно в эти трущобы, и нет никакого средства от насекомых в их лохмотьях, никакого напитка, который утолил бы жажду их души, и нет спасения, потому что все ничтожно, как утверждают Хамм и Клов. Возможно, однако, что, сойдя с этих страниц, комедиант Войта Мушек пойдет и повесится, как в итоге сделал герой Горького.

В кафе, в кабаках, на улицах Праги обреталось огромное количество всяких чудаков, насмешников, фигляров, паяцев, которые соревновались в степени проявления своих странностей [1248]. Портреты эксцентричных особ начала прошлого века встречаются на страницах романиста и драматического актера Йозефа Иржи Коларжа. С лицом, вымазанным белой и розовой глиной, бровями и волосами, крашенными сажей, в жилетке в цветочек, в светлых кожаных штанах и во фраке бродил по Праге учитель танцев, барон Бонжур. Его легкомысленная возлюбленная Сидони сбежала с цирковым наездником. И барон, обычно столь меланхоличный, мелкими менуэтными шагами обошел весь город, в своем красном галстуке-бантике, шепча: “Сидони, Сидони!” и держа в левой руке в грязной желтой перчатке букетик завядших цветов, словно офицер в “Игре снов” Стриндберга [1249].

Розиной и Розалией (дамочками с мопсом) называли двух близняшек-старых дев, с абсолютно одинаковой внешностью, жестами, грубыми голосами, у которых в конуре на улице Покойников в Малой Стране жил их раскормленный мопс [1250]. Тощие, сморщенные, хмурые, с ястребиными клювами и серыми глазами злобных кошек, они носили одинаковые выцветшие платья с истоптанными шлейфами, черные вуали и, как истинные демонические сущности, плоские фиолетовые шляпки, на верху которых кокетливо подпрыгивал пучок изгрызенных мышами фазановых перьев [1251].

В конце прошлого века у пражских буржуазных семей в ящичке в секретере или на полке в бельевом шкафу хранились толстые альбомы дагерротипов в полный рост, а также поясных портретов [1252] – этакий ларец воспоминаний и реликвий; многие держали его в гостиной, на овальном столе, откуда он подмигивал напыщенным креслам, обтянутым перкалью, фарфору, нелепым статуэткам, серебру в застекленном серванте. В доме Глоха на улице Каролины Светлой я обнаружил интересный альбом со старыми фотографиями, которые изображают на фотопластинках из посеребренной меди предсказывателей результатов лотерей с сальными физиономиями, “египетских оракулов” [1253], пафосных чтецов харчевен, торговцев тайнами, слегка облезлых актрисок, но, в основном, дураков и чудаков конца xviii – начала xix века.

Среди пражских шутов конца xix столетия особым образом выделялся Карличек Бумм, несчастный, выживший из ума из-за неразделенной любви или, как многие считали, из-за того, что он потерял все свое имущество при пожаре [1254]. Скорбный, словно оракул, он сидел на ступеньках вокзала на улице Гибернска и продавал бумажные разноцветные флажки. Вокруг Карличека вился всякий сброд, дразня его, словно Иону Идиота в “арабеске” Неруды [1255]. Но его кротость порой сменялась диким буйством, он разражался градом ругательств, если какой-нибудь нахал орал ему в ответ фразу: “kapsa hoří” (“карман горит”). О Карличеке даже сложили песню на смеси чешского и немецкого с детскими рифмами, в духе считалочек Вильгельма Буша.