Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

С его мрачной физиономией контрастировало радостное лицо пана Доктора, психа, который слонялся по Малой Стране с очками в роговой оправе без стекол и доброжелательно всех приветствовал, словно лицемерный адвокат, щеголяя своим латинским языком. Другой сумасшедший, по прозвищу “Халупка, танцуй!”, по ночам в кабаках, за похвалу добряков и за пару монет копировал неуклюжие ласки и танцы медведей [1256]. В темноте по Пражскому Граду бродил спящий Хонзичек с котомкой за спиной, набитой кренделями, достававшимися бездельникам, старавшимся не будить чудака, похожего на лунатика [1257]. Торопливо семенил посреди проезжей части, подвешенный за свой громадный нос, Якоб Вейс, по прозвищу Гашиле, главарь нищих, оракул попрошаек, который, собирая милостыню в тавернах, не брал меньше десяти краций [1258].

Какой-то лимб, бедлам ненормальных. Однако в чудаковатости никому не удалось обойти Табачного мужчину, который выделывал пируэты на улицах Праги в 70-х годах xviii века. Верзила с орлиным носом, в коричневом костюме, в рубашке из набивной хлопчатобумажной ткани с коричневым рисунком, с развивающимся шелковым коричневым шейным платком, в коричневой шляпе, туфлях из коричневой ткани, коричневых перчатках, зажимавший между пальцами сигару с виргинским табаком, словно барон Виктор фон Дирзстай на одной из картин Кокошки. У него даже волосы были коричневыми, и из коричневых волос был сплетен длинный шнурок для часов. Только очки у него были с белыми стеклами, но иногда он их протирал коричневой тряпочкой. Так, весь в коричневой гамме, к тому же со смуглой кожей и с мрачного вида усами, он походил на огромную сигару, на памятник никотину – не случайно люди прозвали его Виргиниус.

Страстный любитель табака, как Манилов в “Мертвых душах”, Виргиниус (вернее, писатель Эдуард Мария Шранка – наполовину чех, наполовину немец) держал в огромном шкафу за стеклом различного рода приспособления для курения: пенистые трубки с серебряной отделкой, мундштуки самых разнообразных форм, трубки из орехового корневища, из янтаря, из обычной и обожженной глины, турецкие наргиле и сибуки, обернутые в шелковую ткань и парчу, украшенные канителью и жемчугом, трубки для курения опия, спички, старинные огнива, агатовые и стеклянные блюдца с щепотками тертого нюхательного табака. Напротив этого массивного шкафа в секретере чуть меньшего размера громоздились книги – как современные, так и старинные – о возделывании и использовании пасленовых растений.

Комната-музей Виргиниуса могла похвастаться коричневыми стенами с зелеными арабесками в виде листьев табачного дерева, а также целой серией изображений различных привычек курильщиков. Пол, внутренняя перегородка, ковер и кровать (начиная от наволочек на подушках, заканчивая перинами и покрывалом) – все было коричневым. Коричневые тапочки под кроватью. На столах Виргиниус раскладывал пирамиды и коробки с блестящим табаком – как скрученными в трубочики, так и крошеным, пачки марилэнда, скребки для чистки трубок, канделябры, чтобы от них поджигать сигары с помощью бумажных скруток под названием “fidibus”, и еще всякую всячину, используемую курильщиками. Помимо историй о перчатках, пиве, супе, он написал “коричневую книгу”, в которую вошла сотня различных историй, связанных с табаком [1259].

В одном из рассказов Богумила Грабала [1260]некий старый болтун, одного поля ягода с карикатурными персонажами Гашека, пережевывает, как резину, один из своих нескончаемых монологов, забавную речь про все на свете: то он вспоминает эпоху монархии, то произносит какие-то слова невпопад, беспорядочные отсылки к евангельским притчам и сонникам, эротическим анекдотам, хвастливым выступлениям и площадным историям, – постепенно переходя от лисьего плутовства до молитвенной несуразицы. Тяжело в этих чудаковатых пражанах провести грань между наивной спесивой глупостью и хитростью высшей марки, хотя можно спокойно заявить, что они угрюмые и двуличные, словно луковицы.

Подобным лицемерием отличался и бродяга еврейского происхождения Вайсенштайн Карл, который был вхож в литературный круг немецких евреев в кафе “Арко”. Гидроцефал с тощим телом, чей вид всегда вызывал насмешки, изъяснялся на смеси чешского, немецкого и иврита. Его называли именно так, фамилия стояла перед именем. Его биографы (Хаас, Верфель, Урцидиль) стилизовали события его жизни, практически создав пародию в духе экспрессионизма: мятеж сына против тирана отца [1261]. Отец Вайсенштайна Карла был владельцем мерзкого погреба с водкой и сливовицей в одной моравской деревушке. Но сын, который с детства глотал книжки о вреде алкоголизма, однажды воскресным вечером, пока таверна кишела пьянчугами, взобрался на стол и стал грозить божественной карой и невыносимыми муками выпивохам и отцу, который выдавал за кюммель (ликер) виноградные выжимки, вымоченные в желтой краске, а за вино – отвратительное темно-красное пойло. Отец в бешенстве вышвырнул сына из дома.

Фальшивым морализаторством в духе Армии спасения, карикатурой на братское сочувствие, которое отстаивал Верфель в своем сборнике “Друг мира”, слащавой заботой, как при тайной болезни, были проникнуты жесты Вайсенштайна Карла, который, после того как его выкинули на улицу, бродил по ярмаркам вместе с торговцем безделушками и работал помощником в мясной лавке. Так как вечно поддатый мясник поколачивал свою жену, он посоветовал ей бежать, но та, хоть и была легкомысленной натурой, стоило только мужу пальцем к ней прикоснуться, тут же выложила ему все в подробностях, и Вайсенштайну Карлу пришлось уносить ноги. Он нашел пристанище в кафе “Арко” и, подружившись с его завсегдатаями – писателями, стал жить при них, словно угодливый бездельник, развлекая их своими полушутливыми проповедями против алкоголизма, адюльтера и распутства. Хотя много раз они пытались избавиться от него, находя ему какую-нибудь работу, он неизменно возвращался, даже если приходилось идти пешком издалека, поскольку душа не позволяла ему расстаться с ними.

Пражские чудаки были обуреваемы страстным желанием сплетничать, болтать, изумлять собеседников своими россказнями. Грабал называет их “хвастомелями” (“pábitelé”), объединяя в одно слово “пустомеля” и “хвастун” [1262]. В целом речь идет о маленьких людях, которых сильно побила жизнь, о “бесцветных сущностях”, как называл их Неруда [1263], о “бусинках на дне”, как говорил Грабал [1264], находивших утешение в причудах и самом звучании пустых разговоров, в словесном недержании, великолепные примеры которого нам продемонстрировал Швейк. Однажды мне довелось познакомиться с одним из этих невыносимых болтунов, получившим докторскую степень за свое ораторское мастерство, с паном Тополем, бледным белобрысым неудачником, вполне услужливым, который сменил множество видов деятельности – от угольщика до бутафора в театре; он косил под простачка с голубыми глазками и трясся из-за пива так, как черно-желтые иволги, слетающиеся на груши и сливы, и запивал его капустным соком, чтобы отбить запах хмеля. Стоило его позвать, он тут же бежал к тебе с удивленным видом, пританцовывая на носочках и на пятках, словно провинциальный вариант Фреда Астера, при этом на него обрушивался град острот и шуток, по большей части сальных, что он жирный толстозадый комедиант, настоятель храма Святого Фрегонио.