Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Легенды, основанные на ошибочном прочтении некоторых могильных плит, относят происхождение этого кладбища к незапамятным временам. На самом деле, древнейшая могильная плита, под которой покоится поэт синагоги и раввин Авигнор Каро, датируется 23 апреля 1439 г. В своем плаче о погроме 1398 г. Каро утверждает, что даже могилы не избежали ярости христианской толпы, но он, безусловно, упоминает какое-то более древнее место захоронения. Последняя могила восходит к 17 мая 1787 г. В том году по приказу Иосифа II, чтобы избежать заражения чумой, на кладбище, находившемся вблизи от жилых домов, прекратили хоронить [749] Ср. Hana Volavková. Židovské mèsto pražské, cit., s. 19–20; id., Zmizelé pražské ghetto, cit., s. 22–24; Starý židovský hřbitov v Praze. Praha, 1958, s. 7. .

Еврейское кладбище, теснящееся между Клаусовой, Пинкасовой и Староновой синагогами, со стороны реки граничило с борделями, бараками палачей и отбросов общества, собачьими приютами, ямами с селитрой и хижинами селитрщиков [750] Ср. ее же: Okolo starého židovského hřbitova v Praze, в: Židovská ročenka (5717). Praha, 1956–1957, s. 75–84. . В сумбуре теснящихся, налезающих друг на друга могил, в этом некрополе проявляется та же страсть к штабелированию, что встречается нам в хибарах и лавках старьевщиков гетто.

Из-за нехватки места, старые захоронения заливали новой глиной, так что в некоторых местах различимы вплоть до двенадцати слоев могил один над другим, что объясняется земельным неравенством [751] Ср. Starý židovský hřbitov v Praze, cit., s. 8. . Из этих слоев торчат густые нагромождения разбитых, упавших, согбенных, подобно слепым Брейгеля, погрузившихся под землю по самую верхушку могильных плит, поглощенных сырой черной землей.

Господа из Похоронного братства с трудом пробираются по узким тропинкам, их раскачивающаяся походка напоминает позы покосившихся могильных стел. Камни, бесформенные, как вырванные с корнем зубы, морщинистые каменные тиары, погруженные в грязь, надгробные плиты, ползущие, подобно “culs-de-jatte” ( фр . “безногие”), по запутанным переплетениям надгробных памятников, накренившиеся стелы с очертаниями мертвецов выступают из земли, словно застыв в таинственном танце. Внук рабби Лёва, Самуил, почивший в 1655 г., завещал похоронить себя рядом с могилой деда. Но все пространство вокруг было занято, и тогда ковчег рабби Лёва сдвинулся немного в сторону, чтобы освободить место для внука [752] Starý židovský hřbitov v Praze, s. 19; Karel Krejčн. Starý židovský hřbitov pražský v pověsti a legendě, в: Staletá Praha, iii. Praha, 1967, s. 41. .

Словно креповые лохмотья – паутина, натянутая между урнами. На этих урнах посетители, потомки, поклонники, как когда-то евреи в пустыне, за неимением цветов оставили груды камешков в знак почтения к усопшим. На улочках гетто не росли иные деревья, кроме нарисованных на стенах. Но в саду мертвых, среди потрескавшихся надгробных плит, переплетаются худосочные, морщинистые и изогнутые кусты бузины, словно вторя наклону плит. Весной кладбище утопает в белых гроздьях цветов бузины, пронизывающих воздух острым запахом, а многочисленная семья рахитичных, искалеченных плит словно находит утешение в ее белых соцветиях.

В повести Вильгельма Раабе под названием “Бузина” (“Holunderblüte”, 1863) рассказана история бастующего студента. Он приехал в Прагу из Вены, познакомился в гетто с еврейской девушкой, племянницей кладбищенского сторожа, ведущей свое происхождение от рабби Лёва, которую, “подобно дочери Иова”, звали Емима. Вместе с ней студент все лето бродит меж могильных плит и кустов бузины, слушая легенды о покойниках. Как и очарование умирающей Маринки, дочери бродячего скрипача, в одноименном рассказе Карела Гинека Махи (1834), красота Емимы контрастирует с нищетой и грязью ее окружения [753] Ср. Karel Krejčн. Praha legend a skutečnosti, cit., d., s. 192–193. . Но дни Емимы сочтены, поскольку у нее больное сердце, как и у хрупкой танцовщицы Махалат, угасшей во цвете лет, – последнего создания, похороненного, согласно Вильгельму Раабе, на этом кладбище в 1780 г.

“Ты забудешь меня, как забывают сон”, – говорит Емима своему возлюбленному, и добавляет: “Помни о бузине!” В мае следующего года (1820), студент возвращается в пору цветения бузины в город, который “и сам подобен сну”. В то время как Прага, украшенная гирляндами, коврами и штандартами, готовилась к празднику святого Яна Непомуцкого, в гетто, где по контрасту царит похоронная тишина, он узнал, что Емима умерла. Это кладбище, с его льстивым запахом бузины, с вековым зловонием, с неровностью плит, насупившихся, подобно злорадным идолам, заражает своей злокачественной грустью, своей убийственной копотью. “И подумать только, – вырывается у Раабе, – что они называют это место “Бет-Хаим” – Дом Жизни!”.

В этом литологическом театре словно слышится “Молитва камня” Владимира Голана, в стихах которого некая масса, не важно, из какого она рода – менгиров, дольменов, мастаб [754] Мастаба (араб. “скамья”), или перджет (“дом для вечности”, “вечный дом”) – гробницы в Древнем Египте периодов Раннего и Древнего царств, имеют форму усеченной пирамиды. Внутри оборудованы подземная погребальная камера и несколько помещений, стены которых покрыты рельефами и росписями. – Прим. ред. или пражских надгробных стел, выражает себя с помощью тарабарщины:

Молитву Голана можно было бы воспринять как хвалу усопшему, придав слову “воскресает” значение, подобное выражению “шалом” ( ивр . “мир”) в древних палестинских греко-еврейских эпитафиях [756] Ср. Otto Muneles – Milada Vilímková. Starý židovský hřbitov v Praze. Praha, 1955, s. 55. . Сам Голан в дневнике “Лемурия” называет могильную плиту “aktinolit”, или “камень света” (от греч . άκτίς – “свет, сияние”) [757] Vladimír Holan. Lemuria, cit., s. 147. .

Господа из Похоронного братства бродят меж множества потемневших могил, стоящих столь плотно, что между ними трудно пройти. Всего на кладбище около одиннадцати тысяч могил, от самых простых и грубых из песчаника, квадратных или продолговатых, плоской, полукруглой или шатровой формы, до стел xvi века, более изысканных, более броских, из красного сливенецкого мрамора или известняка, и, наконец, саркофагов xvii века, таких, как надгробие рабби Лёва, в форме шатра (на иврите “ohel” или, в просторечном варианте, “häuslech” – “домик”), в котором заметно влияние барочной архитектуры [758] Ср. Starý židovský hřbitov v Praze, cit., s. 10; Hana Volavková. Židovské město pražské, cit., s. 20; ее же, Zmizelé pražské ghetto, cit., s. 23, 28. .

Символика надгробных плит весьма разнообразна. Благословляющие руки – символ священников (kóhánim); кувшин и тазик – атрибут их помощников из рода левитов (léviim). Ножницы означают могилу портного, пинцет – врача, ступка с пестиком – могилу торговца специями, арфа – лютниста, книга – печатника, этрог – продавца цитрусовых для праздника Суккот (Праздника Кущей). Гроздь винограда означает мудрость и плодородие, райская сцена говорит, что под плитой покоится женщина по имени Хава (Ева), под розой спит Роза. Изображения животных – целый бестиарий (олень, медведь, волк, лев, лиса, петух, голубь, коза, утка) означают звериные фамилии [759] Ср. Starý židovský hřbitov v Praze, cit., s. 10–11; Hana Volavková. Zmizelé pražské ghetto, cit., s. 28. .