Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

О могиле, на которой были изображены Адам и Ева, ходили слухи, что там покоились двое новобрачных, пораженных ангелом смерти в день свадьбы. А о другой, на которой курицы с двух разных сторон целились клювами в женскую голову, поговаривали, что там покоится неверная жена, которой в наказание за измену мужу курицы выклевали глаза. Рассказывали также, что рабби Лёв повелел захоронить в углу кладбища труп собаки, которую из презрения сбросили со стены [760] Ср. Karel Krejčн. Starý židovský hřbitov pražský v pověsti a legendě, в: Staletá Praha, cit., iii, s. 44–45. .

Кроме имени усопшего, его звания и профессии, даты смерти и погребения (от сотворения мира), на плитах написаны эпитафии, хвалебные эпитеты или пожелания вечной жизни, в стихах или в рифмованной прозе, перечень заслуг, формулы плача, заимствованные из Библии или раввинистической литературы [761] Ср. Otto Muneles – Milada Vilímková. Starý židovský hřbitov v Praze, cit., s. 61–93. .

Не кажется ли тебе в этом погребальном танце, что даже буквы на надгробных плитах должны однажды ожить, подобно словам книги “Ibbur”, которую незнакомец с косыми глазами дает Атанасиусу Пернату в романе Майринка [762] См. Майринк. Голем, гл. 3 “I”. . Квадратные еврейские буквы (напоминающие шрифты древних типографий гетто) составляют вместе с символами алфавитные пиктограммы, оптические поэмы, сравнимые с надписями и вывесками древних пражских лавок, которые Йозеф Чапек прославил в своем романе “Самое скромное искусство” (“Nejskromnější umění”, 1920). Не случайно Хоффмайстер прославил еврейское кладбище своими почти буквенными коллажами, где даже бузина принимает форму букв, высеченных на нагроможденных друг на друга могильных плитах [763] Ср. Miroslav Lamač. Výtvarné dílo Adolfa Hoffmeistera, cit. . Я сказал бы, что в этом некрополе надгробные памятники, могилы, кусты и господа из Похоронного братства – все превращается в танцующие буквы, словно в безумном талмудическом упражнении совершающие фантастические превращения, перебирая все возможные сочетания.

Эти “странные иероглифы”, как называет их Рааве, очаровывали многих писателей. Йозефу К., в одном из коротких рассказов Кафки, снится, что он очутился на кладбище (разумеется, на кладбище Пятого квартала) и встретил там художника в бархатном берете (возможно, одного из коллег Титорелли), вырезавшего на одной из могильных плит (плите, под которую немного позже угодит сам Йозеф К.) простым карандашом золотые буквы “Здесь покоится…” с жирными росчерками. “Каждая буква выделялась ясно и четко, сверкая золотом” [764] Франц Кафка. Сон / Пер. Р. Гальпериной. Цит. по: Франц Кафка . Соч. в 3 т. Т. 1. М.: Худ. лит.; Харьков: Фолио, с. 242–244. .

В романе Иржи Карасека “Ганимед” (1925) англичанин Адриан Моррис – “человек-сфинкс”, загадочный, как Странник Кроуфорда, бродит по еврейскому кладбищу в поисках саркофага рабби Лёва и разгадывает надписи и эмблемы, украшающие надгробия [765] Jiřн Karásek ze Lvovic. Ganymedes. Praha, 1925, cit., s. 42, 43. . В “Хобби” (1969) Иржи Фрида рассказчик отправляется на закате вместе со старым маниакальным переписчиком разглядывать могильные плиты одного из кладбищ, скорее всего, именно кладбища в гетто, – эпитафии на иврите, которые его персонаж переписывает, словно таинственные формулы, криптограммы, не понимая их содержания.

Где похоронен математик Йосеф Соломон бен Элиаху Дельмедиго де Кандия [766] Йосеф Соломон бен Элиаху Дельмедиго де Кандия (1591–1655) – еврейский математик, астроном и писатель, первый еврейский ученый, поддержавший систему Коперника. – Прим. пер. ? А где астроном и хронист Давид Ганс [767] Давид Ганс (1541–1613) – еврейский астроном, раввин и писатель, популяризатор астрономии на иврите, считается автором первой в мире хроники еврейской и всеобщей истории. – Прим. пер. ? Где лежит мясник Давид Кореф? А где раввины Зееб Ауэрбах и Давид Оппенхайм? А где похоронен рабби Йехуда Лёв бен Бецалель? А где могила Мордехая Майзеля? А Фруметы, его второй жены? А Гендель, супруга Hofjude ( нем . “придворный иудей”) Якуба Башевиса из Трейенберка, в чьей могиле, как поговаривали, покоится некая польская королева? [768] Ср. Karel Krejčн. Starý židovský hřbitov pražský v pověsti a legendě, в Staletá Praha, cit., iii, s. 45–46. Где похоронены господа из Похоронного братства, что были здесь еще недавно, печальные, одетые в черное, казавшиеся иволгами в своих широкополых шляпах? Все они – лишь тени нашей памяти, погруженные в грязь, сплющенные под слоями камней, глины и лишайников.

“Тень в темноту, а человек в глину”, – нашептывает в поэме “Одетая светом” Ярослав Сейферт, что, прогуливаясь по Праге в закатный час, тихонько, на цыпочках, подобрался к стенам пражского гетто, от которых исходит ощущение пагубы, порча Голема [769] Jaroslav Seifert. Světlem oděná, cit., s. 30. . Впрочем, не только этого глиняного пугала. Ведь некрополь кишит призраками. Под плитой с изображением женщины меж двух петухов лежит католический священник, выкрест, пожелавший быть похороненным рядом с еврейской возлюбленной своей молодости. И каждую ночь скелет переправляет его через Влтаву, чтобы он мог играть покаянные псалмы на органе в соборе Святого Вита [770] Ср. Karel Krejčн. Starý židovský hřbitov pražský v pověsti a legendě, в: Staletá Praha, cit., iii. Ср. также Starý židovský hřbitov v Praze, cit., s. 17–18. .

Еврейское кладбище будило фантазию многих чешских писателей (Антонина Манеса, Ярослава Чермака, Войцеха Хинаиста, Индржиха Штырского, Адольфа Хоффмайстера) и некоторых иностранных писателей, таких, как Андерсен и Детлев фон Лилиенкрон [771] Ср. Město vidím veliké… cit., s. 412 и 460–461. . Во время своих пражских путешествий поляк Пшебышевский ходил туда гулять с Иржи Карасеком [772] Stanisław Helsztyński. Przybyszewski, cit., s. 451. , большим знатоком големических легенд и специалистом по похоронному оснащению, что можно увидеть также в романетто “Занавешенная картина” (“Zastřený obraz”, 1923), где описано другое пражское кладбище, а именно заброшенное Малостранское кладбище в Коширже, с меланхоличными ясенями, проржавевшими железными крестами и ангелами в стиле ампир [773] Otakar Štorch-Marien. Sladko je žít, cit., s. 104–106, 212. .

Посетителей поражала вековая печаль этой ограды и изумляло, сколько поколений покойников уместилось на столь небольшом клочке земли, “словно в ненасытном бездонном болоте”, выражаясь словами Вильгельма Раабе. Эти свирепые покореженные камни выглядят как живые, и их таинственность еще усиливается при скупом зимнем освещении, когда они торчат из-под снега, а промозглый ветер воет в голых ветвях. Рудольф Лотар в рассказе “Голем” (1904) выразил пустынность кладбища в гетто в те дни, когда снегопад одевает надгробные стелы в белые шапки, покрывая саркофаги горностаевой мантией и набрасывая сверкающий ковер на узенькие тропки между могилами. В зимний вечер при матовом освещении надгробия кажутся Кроуфорду шеренгами огромного войска, потерпевшего поражение в бою, а чахлые кусты – группой скелетов, протягивающих к прохожему свои костистые руки. Помни о бузине!