Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Призрачность этого некрополя объясняет также, почему Раабе, Карасек и Кроуфорд выбрали это место в качестве декораций для самых таинственных сцен. Карасек в романе “Ганимед” делает некрополь местом встречи эксцентричного англичанина Адриана Мориса и еврейско-датского скульптора Йорна Моллера – оккультиста, что пытается извлечь из эпитафии, высеченной на надгробии рабби Лёва, секрет изготовления Голема – этого больного некроманта с носом “кривым, как клюв хищной птицы”, с коварными, налитыми кровью глазами, “словно источающими розовый ежевичный сок” [774] Jiřн Karásek ze Lvovic. Ganymedes, s. 44. . В нашумевшем романе Кроуфорда “Пражская ведьма” именно на еврейском кладбище ведьма Унорна гипнотизирует молодого экзальтированного еврея Израиля Кафку и в состоянии каталепсии заставляет его вновь пережить мучения, выпавшие на долю Симона Абелеса, который, по легенде, был замучен и убит отцом, потому что отрекся от иудейской веры.

Эта легенда, распространенная контрреформатской пропагандой, в барочную эпоху наделала много шума. Двенадцатилетний Симон Абелес, жаждущий обратиться в католическую веру, в сентябре 1693 г. сбежал из гетто в иезуитский колледж Клементинум, чтобы креститься. Но родители схватили его, отец, при помощи некоего Леви Курцгандля, подверг пыткам, а 21 февраля 1694 г. убил. Преступление было обнаружено, Лазаря Абелеса арестовали, и он удавился ремнем от филактерий [775] Филактерии (тфилин) – охранные амулеты, элемент молитвенного облачения иудея: две маленькие коробочки ( бати́м , букв.: “домики”) из выкрашенной черной краской кожи кошерных животных, содержащие написанные на пергаменте отрывки ( паршиут ) из Торы. При помощи черных кожаных ремешков, продетых через основания коробочек, одну из тфилин укрепляют на бицепсе обнаженной левой руки (против сердца, немного повернув к телу), а вторую – над линией волос, между глаз. – Прим. ред. в тюрьме Староместской ратуши. Палач вынес его тело за стены города, четвертовал, вынул сердце и вложил в рот трупа. Курцгандль, приговоренный к смерти 19 апреля 1694 г., был осужден на колесование, но, поскольку под пытками он согласился сменить веру, ему была дарована милость – умереть от мгновенного удара сабли.

Эгон Эрвин Киш, исследовавший акты процесса инквизиции, был убежден, что случай Абелеса представляет собой чудовищный блеф “иезуитского политбюро” [776] Ср. Egon Erwin Kisch. Aus Glaubenglass, в: Prager Pitaval (1931). Berlin, 1953, S. 85–98. . Останки юноши, эксгумированные на еврейском кладбище, были выставлены в течение целого месяца в Староместской ратуше, и толпы людей посещали их, прикладывая носовые платки к струям крови, вытекающим из ран. Наконец в марте 1694 г. тело Симона Абелеса, в сопровождении торжественной погребальной процессии, было перенесено в Тынскую церковь, где он был захоронен рядом с могилой Тихо Браге. Клир, школьники, городская знать с выражением скорби на лицах, и колокола всех церквей приветствовали мученика, пополнившего списки святых. Зато в гетто воцарилась жуткая тишина [777] Ср. Zikmund Winter. Část kulturné-historická, в: Pražské ghetto, cit., s. 52; Karel Krejčн. Praha legend a skutečnosti, cit., s. 178. .

По словам Раабе, во всем мире не было кладбища, где небо, взбудораженное грозой, почернело бы так, как в некрополе пражского гетто. Старые кусты бузины “вздыхают и стонут в великом потрясении, словно живые существа”. “Почва с потусторонним бульканьем впитывает потоки воды, что стекают вниз с нагроможденных друг на друга надгробий”. Так выйдем же из этой ограды, господа Похоронного братства, прежде чем гроза окрасила чернильным цветом лик неба! Что-то мне здесь не по себе. От всего на свете можно уберечься, кроме смерти.

В начале xix века, когда стены гетто и ворота были снесены, границы между гетто и Старым городом обозначались только мотками металлической проволоки, носившими название “dráty” или “šňůry”. Состоятельные евреи стали покидать грязный, перенаселенный Йозефов, переселяясь в современные дома и умножая свое богатство посредством спекуляций и торговли [778] Ср. Hana Volavková. Zmizelá Praha, cit., s. 50; ее же Židovské město pražské, cit., s. 29, 32; Karel Krejčн. Praha legend a skutečnosti, cit., s. 381. . В начале xx века пространство вокруг Врхлицких садов – пражского городского парка – и жилой квартал Бубенеч представляли собой скопление надменных фабрик и вилл евреев-миллионеров [779] Ср. Pavel Eisner. Franz Kafka a Praha, в: Kritický měsíčník, 1948, 3–4. . Но и мелкая буржуазия, состоявшая из бухгалтеров, клерков, коммивояжеров, знавших толк в крахмальных воротничках, выбиралась за “éjrew” – ограду Пятого квартала.

В гетто остались бедняки и фанатичные ортодоксальные евреи. Взамен выехавших отсыревшие норы заполнялись христианской беднотой: шайками головорезов, мошенников, нищих, карманников, потаскух, сутенеров – подозрительный, никчемный народ. Еврейский квартал, называемый “Za drátem” (чеш. “за проволокой”), из-за проволоки, которая даже в 1960-е годы все еще была натянута по его периметру, впрочем, уже провисая [780] Ср. Ignát Herrmann. Před padesáti lety, I. Praha, 1926, s. 207–208. то тут, то там, стал прибежищем преступников и неудачников, бомжей и проституток, землей обетованной воров, бродяг, логовом безнравственности.

“Здесь словно перестает действовать юрисдикция внешнего мира, и одинокий прохожий отдан во власть иных сил – невидимых, оккультных и злых” [781] Ibid., iv. Praha, 1938, s. 120–121. . Оказавшись в этих местах, англичанин Адриан Моррис из романа Карасека “Ганимед”

“ощущал унижение давно снесенного древнего гетто, неопрятность и грязь его облупившихся домов, его кривых улиц и переулков, с кишащими на них обитателями, повылезавшими из своих душных и неприглядных нор…” [782] Jiřн Karásek ze Lvovic. Ganymedes, cit., xii, s. 42. .

На мостовой гнили кучи отбросов, разливались смердящие лужи и ручейки зловонной жижи. Тысячи крыс обитали на этих улочках. И поскольку в квартале не было уборных и канализации, то воздух был пропитан парами миазмов. На порогах лачуг, стены которых вечно были в пятнах, подобно миногам или муренам, небрежно одетые женщины справляли нужду на виду у соседей и в жаркие дни, когда в их халупах можно было задохнуться, прямо на улице вычесывали вшей у своих детей (как когда-то в отдаленных деревнях моей родной Сицилии. Я до сих пор вспоминаю, как щелкали вши, раздавленные ногтями больших пальцев). Теплыми вечерами, сидя на скамейках перед черными воротами, жители зловонных домишек болтали с соседями из дома напротив, и не существовало таких семейных секретов, которые не перелетали бы из окна в окно, из двери в дверь, из окон во двор [783] Ср. Ignát Herrmann. Před padesáti lety, cit., iv, s. 122–123. .

В стихотворении “Z ghetta” (“Из гетто”) Ярослав Врхлицкий описывает женщину, которая жарким летним вечером идет, спотыкаясь, по “извилистой сети / покосившихся грязных домов”, – женщина с желтоватым лицом, неряшливая, с растрепанными волосами, “под бременем материнства, прикрытым изношенными лохмотьями”, преследуемая и осмеиваемая уличным сбродом [784] Jaroslav Vrchlický. Z ghetta, из цикла Pražské obrázky / Сб. Má vlast (1903). .