Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

За время пребывания в Вартбурге изменилось и отношение Лютера к оппонентам. До Вормса на встречах с Каэтаном Лютер держался вежливо, любезно и даже по большей части дружелюбно. Однако в Вартбурге пришел к мысли, что в Вормсе допустил ошибку, даже не попытавшись обличить своих противников в стиле ветхозаветного пророка. Он понимал, что это, скорее всего, привело бы его к смерти – но, как мы уже отмечали, умереть не страшился. Страшился он лишь одного: не сделать того, чего хочет от него Бог, – и теперь чувствовал, что в Вормсе, возможно, сплоховал. Мы читаем об этом в письме его к Спалатину от 9 сентября, где он критикует Эразма за уклончивость на грани малодушия. Он всегда знал, пишет он, что пути его с Эразмом и Фабрицием Капитоном [283] Коллега Эразма. однажды разойдутся:

Ибо я видел, что Эразм далек от познания благодати: во всех писаниях заботит его не крест, но мир. Он полагает, что все на свете можно обсудить и устроить «цивилизованно», благожелательно и по-доброму. Но уговорами Бегемота [284] Как и святой Иероним, Бегемота из книги Иова Лютер отождествлял с дьяволом. с места не сдвинуть, и от ласковых слов ничего не меняется к лучшему… Своими писаниями они [Эразм и Капитон] ничего не достигают, поскольку стараются не упрекать, не кусать, не оскорблять. Но, когда пап [и епископов] увещеваешь цивилизованно, они принимают это за лесть и продолжают в том же духе, как если бы получили право оставаться такими, как есть, – довольные тем, что их боятся и никто не осмеливается возразить им в открытую.

Размышляя об этом, Лютер задавался вопросом, не был ли слишком мягок и сам:

Я также очень опасаюсь, и совесть тревожит меня, ибо в Вормсе я, последовав твоему совету и совету [наших] друзей, держал дух свой в узде и не явился подобно Илии перед этими идолами. Если бы мне появиться перед ними сейчас – о, тогда они услышали бы нечто иное! Но довольно об этом [285] Там же, 48:306–7. .

Нечто подобное говорит он и в письме от 1 ноября, в отношении своей готовности бежать от императора в Вартбург:

Я скрылся от глаз людских, повинуясь совету друзей. Поступил так против собственной воли – и по сей день не знаю, угодил ли этим Богу. Я определенно считал, что должен подставить шею под людской гнев, – но [мои друзья] были иного мнения [286] Там же, 319. .

Кроме того, в Вартбурге Лютер закончил две небольшие благочестивые книжицы, так называемые постиллы. Само слово «постилла» происходит от латинской фразы « post illa verba texta » («после этих слов») и обозначает обычно комментарий к библейскому тексту. Постиллы Лютера представляли собой именно комментарии к библейским текстам, вспомогательные материалы для воскресных пастырских проповедей – можно даже сказать, планы или черновики самих проповедей. За последующие годы Лютер написал и опубликовал множество постилл: они хорошо продавались и стали еще одним путем распространения его богословской мысли в среде немецкого народа.

Итак, Лютер прохлаждался в «птичьем краю», на вершине высокой горы – а внизу, в долинах, жизнь продолжалась. Писания Лютера последних месяцев, фигурально выражаясь, распахнули множество конюшен – и теперь из них рвались на волю кони. Многое из того, о чем писал Лютер в «Вавилонском пленении», его друзья, оставшиеся в Виттенберге, начали воплощать на практике: однако самого его не было рядом, так что он не мог за этим проследить.

Например, Юстус Йонас, столь разочаровавший Эразма тем, что оставил Эрфурт и присоединился к партии Лютера, в июне 1521 года решил не читать более лекции по церковному праву, хотя именно для этого нанял его виттенбергский капитул Всех Святых. Но теперь Юстус Йонас увидел новый свет – и свет этот исходил не от запыленных томов церковных канонов, не от поросших мхом «Сентенций» Петра Ломбардского или от богопротивной «Никомаховой этики» Аристотеля, а только от священного слова Божьего.

Впрочем, это определенно была не главная проблема. Важнее стало то, что в Виттенберге начали воплощаться в жизнь мысли Лютера о священнических обетах, о целибате, мессе – и о многом другом. И почти во всех случаях этот переход от теории к практике совершали люди далеко не столь вдумчивые и осторожные, как сам Лютер.

Некоторые священники решили, что настало время принять всерьез взгляды Лютера на брак – и, не посоветовавшись ни с Лютером, ни с кем-либо еще, быстренько нашли себе жен и женились. Услышав об этом, Лютер был удивлен, хотя скорее приятно удивлен. Такие поступки казались ему прежде всего смелыми – ведь женатых священников могли ожидать серьезные последствия. И действительно, одного из них архиепископ Альбрехт Майнцский призвал на суд, а другого герцог Георг арестовал и отправил к его епископу в Майсен.

Женились не только эти двое священников, но и один монах – и это сделало ситуацию еще более запутанной. В книге «К христианскому дворянству немецкой нации» Лютер не пожалел труда, постаравшись отделить священнические обеты от монашеских. Он ясно дал понять, что требование безбрачия для священников не имеет оснований в Библии, – однако о монахах, свободно и сознательно выбравших особый безбрачный образ жизни, такого не говорил. Но прежде чем Лютер успел разобраться в этом запутанном вопросе и прислать из Вартбурга свое суждение, Карлштадт снова забежал вперед: опубликовал памфлет о том, что и священнические, и монашеские обеты ничего не стоят. Это привело к тому, что в Виттенберге те и другие оказались фактически аннулированы. Меланхтон был с Карлштадтом согласен; Лютер сомневался. Он чувствовал необходимость хорошенько все продумать и прояснить. Но Карлштадт уже написал то, что написал, – и Лютеру оставалось только отбивать подачу.

Вообще Карлштадту не раз случалось вот так «бежать впереди паровоза» – и можно даже подумать, что он пытался в отсутствие Лютера возглавить Реформацию. Пока что серьезных проблем это не приносило; однако, прочтя сочинение Карлштадта об обетах священников и монахов, Лютер сразу заметил в нем ложку дегтя. В письме к Меланхтону от 3 августа он говорил, что обеспокоен той сомнительной библейской экзегезой, которую приводит Карлштадт в подтверждение своего мнения о ничтожности монашеских обетов:

Разумеется, я высоко ценю его усердие и труды, однако предпочел бы, чтобы он не искажал библейский отрывок о «семени», принесенном в жертву Молоху, превращая его в упоминание об истечении семени. Враги [наши] посмеются над таким искажением этого отрывка, ибо яснее ясного, что речь здесь идет о сыновьях и дочерях, приносимых в жертву идолу [287] Там же, 283–84. .